Евангелие огня
Шрифт:
Томоко щелкнула уголком рта, показав золотой зуб.
— Согласитесь, что это звучит немного смешно, — сказала она. — В нынешних обстоятельствах.
Пристанище Стейнберг, хоть оно и размещалось в стратосферически дорогой части Манхэттена, оказалось и меньше, и старомоднее, чем ожидал Тео. Благодушный молодой практикант по имени Хизер, открыл им дверь с такой беспечной небрежностью, что ее электронные датчики, массивный стальной замок и тройной толщины стекла показались Тео не устрашающими препятствиями, но всего лишь эксцентрично причудливыми
Занимавшее первый этаж, скромное по размерам помещение представляло собой словно бы улей в разрезе, окрашенный в небесно-голубые тона, украшенный авангардными скульптурками и заполненный приятным шумком работы, большая часть которой вращалась вокруг компактных компьютеров и сканнеров-принтеров. Плакат с черно-белой зернистой фотографией молодого Филипа Гласса, играющего на электрическом органе перед горсткой собравшихся в синематеке «Режиссерского кооператива» слушателей, занимал почетное место у окна, которое отбрасывало на него аккуратный теневой узор своей решетки. На телефонах то и дело вспыхивали лампочки, однако трубки с них снимались редко, — преобладающим звуком был здесь мелодичный гул приглушенных разговоров, ведомых молодыми людьми.
— Кофе и все остальное, — распорядилась через плечо Томоко и указала Тео на лифт: — Прошу.
— Не знаю, хватит ли мне сил, чтобы пройти через это, — простонал Тео, глубоко утонувший в диване, на который так часто плюхался прославленный Билл Стейнберг и которому, несмотря на сигаретные прожоги и покрывавшие обивку брызги эпоксидного клея, дозволено было остаться в квартире.
— Через что?
— Через сегодняшний вечер.
— Все обойдется, — сказала Томоко. Она опустилась на колени посреди плюшевого берберского ковра и принялась дразнить своего шпица свернутым в трубку журналом. — К завтрашнему утру у вас от этого вечера только воспоминания и останутся. А перед Бостоном получите передышку — два свободных дня.
— Я все повторял себе, что происходящее меня забавляет, — задумчиво сообщил Тео. — Пока мне не пригрозили пистолетом.
— Как романтично, — отозвалась она и хмыкнула. — Нет, правда, я вам сочувствую. Наверное, это было ужасно.
— Мне кажется, что на каждое мое новое чтение приходит все больше сумасшедших.
Миссис Стейнберг уже стояла на четвереньках, строя собаке глазки.
— Ну, от этойкниги у кого угодно крыша может поехать, — сказала она, перемежая слова нечленораздельным проборматыванием материнских нежностей. — Вам следовало помнить об этом, когда вы ее сочиняли.
Оттуда, где сидел Тео, лица ее он сейчас видеть не мог — только клинышек колготок. Пытаясь справиться с приступом паранойи, он поозирался вокруг. Здесь ему ничто не грозило; он находился среди доброжелательных, интеллигентных, услужливых людей, в уютной чердачной квартире, видевшей некогда, как создаются великие произведения искусства. В одной руке он держал чашку прекрасно сваренного
— Та часть книги, которая выводит людей из себя, принадлежат Малху, — сказал Тео. — Я за них отвечать не могу.
Томоко повернулась к нему, позволив песику завладеть его добычей.
— Вы слишком скромны, — сказала она. — Ваш Малх блестящ. Совершенно фантастическое творение.
Пауза. Шпиц, носивший, кстати сказать, кличку «Маркер», опустил мохнатую мордочку на свернутый журнал и смежил веки.
— Я не придумывал Малха, — сказал Тео. — Он настоящий.
— Именно такое впечатление он и производит, — радостно подтвердила Томоко Стейнберг.
— Вы не поняли. Я говорю серьезно. Я действительно нашел свитки. Действительно перевел их с арамейского на английский. Малх, Иисус, сцена распятия… все это правда.
Какое-то время Томоко всматривалась в него, ошеломленно приоткрыв рот.
— Ничего себе, — наконец, произнесла она, начав, похоже, понимать подлинную, сокровенную ценность того, во что вложила деньги ее компания. — Так это же еще лучше.
То, что могло обратиться в неловкую и даже некрасивую сцену, было отменено настоятельной необходимостью собрать с ковра осколки битого стекла. Тео запустил кофейной чашкой в ближайшую стену, а попал в горку с напитками. Ни ему, ни Томоко не хотелось вызывать снизу кого-либо из работников «Океана», чтобы те помогли навести здесь порядок. Вот они и ползали по полу на коленях, молча и осторожно одолевая дюйм за дюймом, подбирая пальцами острые осколки и перекладывая их в пустое ведерко для льда. Долгое время в комнате не было слышно ни звука, не считая медленного, размеренного дыхания двух людей, несколько более быстрого — Маркера и тихого звяканья стекла о металл.
Вскоре стеклышки покрупнее были собраны, однако к нитям «бербера» еще продолжали липнуть крошечные осколки. Резать о них пальцы ни Тео, ни Томоко не хотелось. Оба осторожничали. В их взаимной заботливости проступило подобие интимности, она соединила их, — что-то вроде того.
— Простите, — сказал Тео.
— Да ладно. Я видывала вещи и похуже. Поверьте, что бы вы ни учинили, все равно окажется, что я видела кое-что похуже.
— Вы о других авторах говорите?
— Да. И не только о них. О муже. Святом Билле Стейнберге, посланном Богом в дар пластическим искусствам. Критики вечно твердили, что он скорее набрасывается на свои скульптуры, чем ваяет их, — и были правы, — однако набрасывался он не только на глину.
— Спасибо, мне сразу сильно полегчало.
Она снисходительно улыбнулась.
— Давайте подумаем о том, как помочь вам протянуть следующие десять, примерно, часов. Потом вы ляжете спать. А завтра проснетесь другим человеком.