Евдокия
Шрифт:
— И на кого ж ты меня спокинул! И стою же я одна, как былиночка на ветру!
Наталья открыла большие, очень блестящие глаза и спросила:
— Где дяденька Евдоким?
И весь день, не то в сознании, не то бредя, она о нем спрашивала. А к вечеру стала Евдокию принимать за Евдокима. Ухватила Евдокиину руку своей жаркой цыплячьей ручкой и спросила:
— Дяденька Евдоким, дяденька Евдоким, ты меня маме не отдашь, нет?
— Нет! Нет, детка! — ответила Евдокия, ужаленная состраданием, ужасаясь этому детскому несчастью
Мачеха умерла на девятый день. Наталья, промаявшись полтора месяца на Евдокиином сундуке, поднялась, длинная, тощенькая, но с новым каким-то лицом, будто в этой схватке со смертью она обрела жизнь и получила к ней вкус.
Стриженная наголо, в старом платье, из которого выросла за время болезни, она ходила из кухни в спальню и рассматривала каждую вещь так, словно в первый раз ее видела. Подходила к окошку, смотрела, как вьюга несется над пустынной улицей, и чему-то смеялась тихо. Евдоким приносил газету — Наталья прочитывала ее всю, согнувшись над смутной печатью, шевеля губами. Евдоким сказал:
— Вот я тебе книжек принесу, дочка.
И принес. Наталья что-то уж очень быстро их прочла, Евдоким хотел ее проверить, но для этого надо было самому прочесть эти книжки, а у него не было времени: его выбрали председателем цехкома, от множества дел некогда было вздохнуть.
— В школу надо тебя! — сказал он.
Евдокия вступилась:
— Куда ей наукой голову трудить? Вон она какая слабенькая! Пусть откормится порядком, а там ее к портнихе отдать бы в ученье, золотое ремесло. Хочешь, Наташа, портнихой быть?
— Нет, не хочу! — сердито и резко ответила Наталья.
Она поправлялась быстро. Евдокия перешивала для нее платья покойной мачехи и помаленьку приучала ее к хозяйству. Наталья все делала без охоты, — норовила скорей кончить дело и бежать к книжкам, — но споро. Только вышивать она полюбила: сидит часами, аккуратно водит иглой и думает о чем-то. Как-то Евдокия услыхала: Наталья пела! Еле слышно пела она, и лицо у нее было ясное, детское. Евдокия умилилась… Когда Евдоким однажды сказал: «Слышь, Наташа, зови меня папой, а Евдокию мамой, ты же у нас дочка», Наталья тихо сказала: «Ладно».
6
Евдоким приезжал с завода, с Кружилихи, поездом. Доехав до станции, он неторопливо шел домой, минуя центр города. С ним был Шестеркин. На углу Сибирской они услышали пронзительный женский визг:
— Держите! Держите вора!
Что-то метнулось в сумерках, пригибаясь. Сейчас же затопали десятки ног. Кто-то кинулся наперерез, — толкнули, схватили, навалились, прижали к земле небольшого мальчишку.
Женщина в котиковом манто, в фетровых ботах до колен, подбегала, неуклюже раскатываясь на льду:
— Украл! Украл! Ах, боже мой!
— Чего украл-то? — спросил чей-то голос. Другие голоса перебили, загалдели:
— Отдавай!
— Где
— Кому передал, говори!
— Жулики проклятые, проходу нет от них!
Женщина в манто верещала:
— Сумочка! Сумочка! Ради бога!
На нее никто не обращал внимания — сбились в кучу, стремясь расправиться с мальчишкой… Евдоким подошел, обеими руками разгреб толпу:
— Ну, кончай базар. Самосуд ладите, что ли?
Рукой в великанской рукавице он вытащил мальчишку из толпы и поставил перед собой:
— Где сумка?
Мальчишка трясущимися детскими руками достал из-под тряпья, откуда-то с живота, сумку и подал. Евдоким показал ее женщине:
— Ваша?
— Слава богу! — всхлипнула женщина.
— У, распустила губы из-за дерьма, — сказал кто-то в той самой толпе, которая собиралась оттаскать мальчишку. — Паразиты чертовы, нэпманы, готовы удавиться за целковый…
— Пойдем-ка со мной, красавец, — сказал Евдоким.
— Дяденька, — заныл мальчишка, — отпусти! — Кровь текла у него по губам и подбородку, и он хлюпал носом, пугаясь алых капель, падающих на снег. — Дяденька…
— Ладно, давай печатай! — сказал Евдоким.
Он привел мальчишку к себе домой и сказал Евдокии:
— Принимай гостя. Дай умыться чертенку да покорми.
— Я холодной водой не могу мыться, — сказал мальчишка, видя, что Евдокия наливает в таз воду из кадушки. — Я малокровный.
— Скажи, какой нежный! — сказала Евдокия, но все же налила ему теплой воды. Мальчишка мылся так, словно боялся испортить свою красоту. Евдокия зашла сзади, одной рукой охватила его, а другой старательно и бесцеремонно вымыла ему лицо.
— Не дерись, зараза! — закричал мальчишка. — Дяденька! Тетка дерется!
Вымытый, он оказался блондином с бледненьким смышленым лицом. Ноздрю, из которой еще сочилась кровь, он зажал пальцем.
— Вшей-то на тебе, поди… — сказала Евдокия. — Всю квартиру зачумишь. — И она дала ему старые рабочие брюки и рубашку своего отца Евдокимова одежа была бы велика непомерно. Весь чистенький, мальчишка нерешительно присел у края стола. Евдоким протянул ему ломоть хлеба; мальчишка так и впился в хлеб руками и зубами. На щеках у него проступили два круглых, как яблоки, красных пятна.
«Господи, много ли надо, — подумала Евдокия. — Умыли, согрели, глядишь — вовсе другое дитя, на человека похож…» Она отрезала ему кусок студня и спросила:
— Откуда ты?
— С Волги, из Самары, — ответил он, всей пятерней взяв кусок.
— Отец, мать есть?
— В голодовку померли.
— А звать как?
— Андрей.
Она уложила его на печке, чтобы он прогрелся хорошенько. Евдоким сказал, что утром отведет его в приемник.
Утром мальчишки на печке не оказалось, не оказалось и Натальиной шубейки на вешалке. Лохмотья свои, что Евдокия накануне стащила с него, мальчишка забрал тоже.