Евгений Шварц. Хроника жизни
Шрифт:
Еще в 1947 году Госкиноиздат выпустил киносценарий отдельной книжкой («Консультация И. Фрэза»). Перепечатывался он и позже — в разных городах. В сорок девятом году, когда «Первоклассница» стала повестью, была издана «Детгизом» тремя изданиями, на которых тираж даже не обозначался. Потом её переводили, кажется, на все языки народов СССР и стран народной демократии, а «Учпедгизом» издавалась как «книга для чтения»; и «Издательством литературы на иностранных языках» она вышла на немецком, французском и испанском языках. Попадались и зарубежные переводы. Думаю, общий тираж составлял более миллиона экземпляров. В конце 40-х — начале 50-х, когда у Шварца почти ничего не печаталось и не ставилось, он жил за счет именно
После погрома
В мае 1946 года Шварцы поехали в Москву, куда Евгения Львовича вызвали на совещание по драматургии.
После восьми лет разлуки они навестили Николая Алексеевича Заболоцкого в Переделкине, где он с семьей поначалу поселился. Пришел Фадеев. «Мы с Николаем Алексеевичем тряслись от страха, — рассказывала уже в шестьдесят шестом Екатерина Васильевна. — И Катя это чувствовала. Она встала из-за стола и, проходя мимо, плечом сильно стукнула Фадеева. Она не скрывала свою антипатии, и если не могла выразить её словами, каменела и действительно превращалась в Снежную королеву, она замораживала. Или давала выход вот таким образом, как с Фадеевым».
Через какое-то время от Заболоцкого пришло письмо:
«Милые друзья Евгений Львович и Катерина Ивановна!
И обнимаю Вас, и целую Вас, и куда Вы девались, и почему о Вас ничего не слышно? И что нам теперь делать, если Вы нас больше не любите, и куда нам теперь деваться, если Вы нас больше не уважаете? И с кем я теперь выпью свою горькую рюмочку, когда нет коло мене милого друга Женички, когда не сидит супротив меня милый друг Катенька? И пойду-ка я, старый сивый черт, во темный лес, а кликну я, старый сивый черт, зычным голосом: — Вы идите ко мне, звери лютые, звери лютые членистоногие, членистоногие да двояко дышащие, да поглядите-ка вы, звери, в ленинградскую сторонушку, да заешьте-ка вы, звери, милого друга Женечку, милого друга Женечку со его любезной Катенькой!
Тот Женька-плут Умком востер, Умком востер Да блудить мастёр! Все с актерками Женька путается, Со скоморохами Женька потешается, Со гудошниками Женька водку пьет, Водку пьет, да в ладони бьет! А уж время ему, старому мерину, От той забавушки очухаться, Очухаться, да раскумекаться, Да сказать ему, Женьке, таково слово: — Пойду-ка я, Женька, старый плут, Старый плут, горемычный сын, Во почтовое да отделение Во советское наше заведение! Да возьму-ка я во резвы рученьки Золотое перышко гусиное, Да напишу-ка, Женька, писулечку Свому Другу Николаю Алексеевичу, Да тому ли господину Заболоцкому! Господин-то Заболоцкий во палатах, чать, сидит. Во палатах, чать, сидит, да не ест, не пьет, Обо мне, чать, Женьке, думу думает, Бородой трясет да сокрушается. А подам ему я, Женька, свою весточку, Уж как вскочит он на резвы ноженьки, Да зачнет он ту весточку прочитывать, Резвой ноженькой притоптывать, да приговаривать: — Знать и впрямь я, сударик, Заболоцкий сын, Не дубовая колода, не еловый сук, Коли Женечка-дружок коДа! Жди от вас! Напишите,
Когда рак свистнет.
Целую Вас, беспутные друзья мои. Ваш Н. Заболоцкий».
Уверен, что «свою весточку» «Женечка и Катенька» посылали. И была она столь же остроумна. Но после возвращения Николай Алексеевич уничтожал всю свою корреспонденцию, ибо не хотел, чтобы во второй раз, а вероятность того существовала, лапали «грязными руками» письма друзей.
На том, московском, совещании выступали многие драматурги и театроведы, в том числе и Шварц. Но дельного, относящегося к истинно литературной работе, почему-то никто ничего не сказал. «Иногда было интересно, иногда раздражало, — но ясно одно: к работе это отношения не имеет, — записал Евгений Львович в дневнике 17 июня, вернувшись в Ленинград. — Садясь за стол, надо забыть все разговоры вокруг работы… Ехал домой как бы набитый целым рядом самых разных ощущений и впечатлений. И вот до сих пор не могу приняться за работу. Странное, давно не испытанное с такой силой ощущение счастья. Пробую написать стихотворение «Бессмысленная радость бытия…»».
И не только это стихотворение…
Вдруг вновь вспыхнуло вдохновение стихотворчества. Но на этот раз рождались строки трагические, осмысляющие прожитое. Получался новый цикл из пяти стихотворений. В РГАЛИ хранятся несколько листков с набросками их всех, — вперемешку. То есть писались они одновременно. «Бессмысленную радость бытия…» я уже цитировал…
Хорошо бы показать их все, в том числе и небольшую поэму «Страшный суд», о которой уже упоминалось здесь и которой цикл как бы завершался. Но они уже опубликованы и вполне доступны любопытствующим. Поэтому — лишь одно — самое короткое:
Меня Господь благословил идти, Брести велел, не думая о цели. Он петь меня благословил в пути, Чтоб спутники мои повеселели. Иду, бреду, но не гляжу вокруг, Чтоб не нарушить Божье повеленье, Чтоб не завыть по-волчьи, вместо пенья, Чтоб сердца стук не замер в страхе вдруг. Я человек. А даже соловей, Зажмурившись, поет в глуши своей.Оказывается, эти стихи должны были войти в так и не написанную пьесу «Летучий голландец».
— Читает их человек вроде Диккенса, который яростно спорит с человеком вроде Салтыкова-Щедрина или Теккерея. Его обвиняют в том, что он описывает мир уютнее, злодейство увлекательнее, горе трогательнее, чем это есть на самом деле. Он признается, что закрывает глаза на то, что невыносимо безобразно. А затем читает это стихотворение. Теккерей и Щедрин соглашаются, но потом берут свои слова обратно. Ты, говорят они, опьянил нас музыкой на две минуты. Но теперь — с похмелья — мы стали ещё злее…
Наверняка это было автобиографично. И мы полнее узнали бы внутренний мир писателя, который, скрывшись за своего героя, раскрылся бы даже больше, чем в своих дневниках-мемуарах, когда выступал от своего имени. Возможно, и остальные стихотворения предназначались для этой пьесы.
Этот стихотворный цикл, перепечатанный на машинке, стал ходить по рукам. Это не было «самиздатом» в теперешнем его понимании. Экземпляры дарились друзьям, писались в тетради дамам. Те давали читать своим друзьям. Я впервые узнал об этих стихах от Елизаветы Александровны Уваровой, у которой некоторые из них оказались в нескольких экземплярах. Остальные она разрешила мне переписать.