Евгений Шварц. Хроника жизни
Шрифт:
Многие артисты и режиссеры были награждены орденами и медалями: орден Знак почета получили шварцевские артисты — Е. В. Юнгер, И. П. Гошева, Л. П. Сухаревская, Е. А. Уварова; звание заслуженной артистки РСФСР получила О. П. Беюл. Ни Акимова, ни Зона, ни Шварца ни в одном из этих списков не оказалось.
Смерть отца
— Конец сорокового и начало сорок первого сливаются у меня в одно. В перепутанной моей душе одним из яснейших и несомненных чувств была моя любовь к Наташе… Я жил слишком уж уходя в то, что считается житейскими мелочами. Я никогда не был настоящим работником, живущим для работы. Мне приходилось, словно репейники, выбирать из души набившиеся туда заботы и беспокойства, делать усилие, чтобы сесть за письменный стол со свободной душой. И сквозь все,
А Лев Борисович и Мария Федоровна чувствовали себя все хуже и хуже.
— Папа тяжело болел. Я все время ощущал безысходность его положения… Папа уже не думал о нас, о жизни, о работе — болезнь так захватила его, что он ни о чем другом не в силах был думать. Я тогда ещё раз понял простое явление: умирает не тот человек, который жил… Теперь я бывал у стариков каждый день. Мама лежала — припадки Мильнера участились. Папа сидел, закутавшись в красное одеяло, считал пульс, глядя на часы искоса, чтобы секундная стрелка попала в поле его зрения. И я спешил говорить, рассказывать, чтобы хоть сколько-нибудь отвлечь моих больных от мрака и холода. Дело усложнялось тем, что окаменели и не исчезли обиды, нанесенные в молодости. Близость, разрушенная в те дни, не могла возродиться в старости. Впрочем, неверно. Близость не исчезла, окаменев. Близость обиды. Мама — душа сложная, ранимая — ничего не простила и не забыла. Не больной старик, а все тот же муж, сказавший когда-то в бешеной шварцевской вспышке «люби меня, пожалуйста, поменьше», жил возле. Не сердилась на него мама — душа все болела. Прирожденная артистка — не ушла она на сцену. Неиспользованные силы все бродили и мучали. Она не сердилась, но спорила с отцом, как с равным. Правда, ведь и она была тяжело больна и стара — но ещё полна жизни. Я тут не мог вмешиваться. Беда! Я уходил, и туман на некоторое время шел за мной облаком…
Я становился холоден, против воли опускались какие-то заслонки. Даже если дело касалось людей, которых я любил или был к ним привязан. Заслонки делали свое дело. Но беда в том, что заслонки эти не освобождали тебя от ощущения неблагополучия. Можно заткнуть уши, когда гремит гром. Но молнию видишь. В общем, объяснить это трудно. Катюша и Наташа — вот где я не мог никогда омертветь, впасть в полусонное состояние…
Литфонд договорился с Военно-Медицинской академией о госпитализации Льва Борисовича. Его поместили в одноместную палату. К нему, как к бывшему коллеге, было и отношение местных врачей. Евгению Львовичу они говорили, что борется он за жизнь «героически» и что, как будто, наметилось улучшение. Эти вести радовали Марию Федоровну.
Евгений Львович договорился с сестрой, дежурившей у отца, что она позвонит ему в случае, если тому станет хуже. И вот 17 декабря около десяти вечера его вызвали в больницу.
Приехав, Евгений Львович уже не застал отца в живых. Он поцеловал его в ещё теплый лоб. Приехал Валентин Львович. Братья решили сегодня ещё ничего не говорить матушке, а утром приехать к ней и…
Первым приехал к ней младший сын, и когда пришел Евгений Львович, она уже все знала.
— Заслонки отказали. Я знал, что отец болен безнадежно, и все же, когда смерть пришла, меня ударило это несчастье и ошеломило, как полная неожиданность… И все запутанные и подавленные чувства последних месяцев, вернее, двух лет перешли в мои сны. Я видел во сне отца, все с тем же чувством неясной вины, вины живущего перед умирающим… Стало тихо, очень тихо и беспокойно, как перед грозой. Исчезло напряжение, имеющее ясные причины, и появилось беспричинное. Сорок первый год вступал в жизнь вкрадчиво, тихо-тихо. Я работал, но мало…
Вероятно, он был членом правления ЛО ССП, или, по крайней мере, был достаточно активным членом Союза. Судя по протоколам заседаний правления, 3 марта 1940 года «слушали о литературном наследстве И. В. Шорина». Докладчик — Е. Л. Шварц. Постановили — учредить комиссию для выявления литерат. наследия И. В. Шорина в составе тт. Шварца, Бармина, Привалова и Золотовского»; а 28 апреля там принимали в Союз С. В. Погорельского, которого представлял Евгений Шварц. И т. д.
VII. ВОЙНА
Ленинград
На лето Шварцы снова сняли дачу в Сестрорецке.
— Примерно 20 июня разнесся по Сестрорецку слух, что пойман лосось небывалой величины. Потом газеты подтвердили, что чудищу этому около трехсот лет, а длина около двух метров. Народ так и шел рекой к тому месту, где в загородке из сетей ждало решения своей судьбы несчастное чудовище. Пошли взглянуть и мы с Катей и Раей Борисовной (женой Эйхенбаума. — Е. Б.). Рыбища в ржавой броне, поднятая веслом сонного сторожа, — лосось ли это? Белуга? Не в том дело. Но не укладывалось это явление в нашу жизнь. Не укладывалось, да и только. И мы возвращались домой смущенные. В эти же дни появилось в газетах сообщение, что 22 июня в Самарканде археологическая экспедиция вскроет гробницу Тамерлана. Иные посмеивались: «Ох, напрасно выпускают на волю старика». Шло учение ПВХО. Я шел с Наташей от вокзала с прогулки. Вечер был прохладный. И нас — случайных прохожих — загнали в чей-то двор. Стальное, потемневшее небо. Тишина — как всегда после животного и вместе с тем механического воя сирен. Я боюсь, что Наташа простудится, — она вышла в легком платьице, без пальто, думали, что сразу вернемся домой…
Утро 22 июня было ясное. Завтракали поздно. На душе было смутно. Преследовал сон, мучительный ясностью подробностей, зловещий. Мне приснилось, что папа мертвый лежит посреди поля. Мне нужно убрать тело. Я знаю, как это трудно, и смутно надеюсь, что мне поможет Литфонд. У отца один глаз посреди лба, как «Всевидящее око»… Я рассказываю свой сон Кате, и она жалуется на страшные сны. Она видела попросту бои, пальбу, бомбежки. В двенадцать часов сообщают, что по радио будет выступать Молотов… И мы слышим речь о войне. И жизнь разом как почернела. Меня охватывает тоска. Не страх, а ясная, без всяких заслонок, тоска. Я не сомневаюсь, что нас ждет нечто безнадежно печальное. Мы решили ехать в город. Я иду к Наташе. Выхожу с ней пройтись напоследок. Покупаю ей эскимо. Но и Наташа в тоске.
…В город приехали мы до такой степени ошеломленными и усталыми, что легли спать, не слушая сирен и отдаленного грохота зениток. И начались тоскливые, ясные, жаркие дни. Лето будто только войны и дожидалось. Окна оставались открытыми на ночь, иначе не уснуть, и в шесть утра будило радио — речи, марши, марши и речи… Говорю, и у меня такое чувство, будто я говорю равнодушным голосом, когда в комнате покойник. Ленинград был обречен. Когда я приехал в двадцать первом году, был почти до корня вытравлен старый Петроград. Но вот он заполнился, заселился, перенаселился. Тридцать седьмой год заново выкосил людей. И вот коса опять занесена над городом…
А враг приближался к городу. Началась эвакуация населения. И в первую очередь детей. Шварцы отказались уехать вместе с Новым ТЮЗом, хотя и уложили вещи. Не присоединились и ко второму эшелону.
На 5 июля была назначена эвакуация писательских ребят. Сбор назначен в Доме писателей.
— Я зашел за Наташей с утра. Все уже было собрано у них. Мы собрались в путь. В последний миг вбежала Наташа в ванну и, плача, впилась поцелуем в полотенце. Прощалась с домом, с детством. Я был неспокоен. И когда Наташа стала, чего не случалось с ней раньше, грубить бабушке, то я, тоже в первый раз в моей жизни, прикрикнул на неё и схватил за руку так сильно, что остались синяки от пальцев. Наташа ужасно удивилась и спросила: «Папа, что с тобой?» И вот привел я их в Дом писателя, и узел с фамилией «Наташа Шварц» лег на горы других.
Наташа включилась в общий улей, встретила каких-то знакомых девочек, и я, как всегда, когда одолевала меня тоска, пошел бродить бессмысленно по Дому писателя. Который раз в моей жизни врывался в налаженный быт — новый, ни на что не похожий, словно бы переламывающий или перетасовывающий старый… Но как это ни странно, чем ближе был отъезд, тем легче становилось на душе. Вот детей распределили по вагонам. Наташа сидела на верхней полке, упираясь ногами в противоположную, и весело со мной разговаривала… И состав тронулся. И Наташа, только что весело смеявшаяся, вдруг закрыла лицо рука ми, уткнулась в колени, и меня долго преследовало воспоминание об этом. И все же возвращались мы с вокзала, повеселев. Уменьшилась уязвимость.