Эвита. Подлинная жизнь Эвы Перон
Шрифт:
Воодушевленная, неистовая Эвита просит собравшихся немедленно потребовать возвращения их единственного друга Хуана Перона.
Пятьдесят тысяч тружеников собралось на площади перед президентским дворцом лицом к лицу с разобщенной армией, которая пытается понять происходящее. Мясники требуют своего предводителя — Перона. В сторону Каса дель Гобьерно, «Розового дома», летят камни.
— Перон! Перон! — скандируют тысячи глоток, дождем сыплются камни.
Волнения принимают столь угрожающие масштабы, что перепуганные члены кабинета, опасаясь, как бы эта невиданная толпа не прибегла к суду Линча, решают: только узник
Авалос переминается с ноги на ногу, суетится вокруг Фарреля, которого предусмотрительно оставили на посту президента. После долгих колебаний Авалос решается крикнуть в толпу с балкона:
— Я здесь не главный! Я только исполнитель, офицер вооруженных сил…
В сложившихся обстоятельствах такое заявление — грубая психологическая ошибка. Толпа хочет обрести предводителя, идола, а не какого-то непонятного повара в военной форме, который так и норовит спрятаться за спины тех, кто его нанял.
За несколько дней до развернувшихся событий Перон, бывший министр обороны, написал из своей тюрьмы искреннее письмо новому министру Авалосу. Он сообщал, что находится на острове Мартин-Гарсия, и просил предъявить ему конкретное обвинение. В противном случае он настаивал на освобождении. Это было чрезвычайно логично. Перон утверждал также, что страдает от плеврита. Просил, чтобы его поместили в госпиталь в Буэнос-Айресе. Никакого ответа. Правда, президент Фаррель послал к нему военного врача, а потом двух гражданских специалистов. Преемник Фарреля генерал Авалос заявил по радио, что Перон не арестован. В ответ Перон сразу же отправил телеграмму, в которой сухо констатировал: «На острове я нахожусь под постоянным надзором вооруженных охранников…» По приказу Фарреля 17 октября в половине четвертого утра Перона переправили в центральный военный госпиталь.
Теперь Перона перевозят из госпиталя и почтительно препровождают на балкон Каса Росада. Он оказывается между Фаррелем и Авалосом, которые непрерывно кланяются, как статисты в последней сцене оперетты. Перон тоже приветствует толпу изящным жестом, достойным маркиза.
— Я поднялся с постели, несмотря на болезнь, чтобы успокоить вас, — говорит он.
Эвита находится здесь, в этой же толпе, но они не видят друг друга. Они ведут диалог через плотную стену толпы вслепую, отпуская одни и те же комплименты народу.
— Перон! Перон! Свободу Перону! — скандирует толпа.
Перон низко кланяется. Фаррель считает необходимым приблизиться к Перону и обнять его на глазах у всех. Толпой овладевает поистине истерическое ликование. Поцелуй, дарованный Перону, эта галантность двух каннибалов выглядит словно любовное послание народу.
Полковник Перон поворачивается к толпе и шепчет в микрофон:
— Я хотел бы всех вас прижать к сердцу, как прижал бы к сердцу родную мать.
Военные и полиция тоже находятся на площади. Их оттеснили, держат на расстоянии от всеобщего торжества. Кончается тем, что силы правопорядка поддаются массовой истерии и присоединяют свои приветственные крики к крикам толпы, которую они не осмелились разогнать дубинками. Армия труда поглощает армию в военной форме, лишает ее ореола доблести.
Одиннадцать часов утра.
— Откуда вы прибыли, полковник? — кричат из толпы.
Перон продолжает бормотать в микрофон:
— Не будем вспоминать об этом…
Толпа восторженно приветствует человека, на котором лежит отпечаток античного величия. Любимые полковником рабочие пускаются в пляс прямо на улице. На Пласа де Майо бушует ликование. Дескамисадос танцуют,
Три месяца спустя, чтобы спастись от полиции Перона, Картуччи пришлось бежать в Уругвай, переодевшись старой индианкой.
8
Ни к чему держать армию в Южной Америке. Границы так растянуты, что потребовались бы миллионы солдат для их охраны. Впрочем, все территориальные и пограничные разногласия рассматриваются международными трибуналами под благожелательным патронажем Соединенных Штатов, которые ни в коем случае не желают войны на континенте. Казалось бы, армия в Южной Америке могла бы заботиться о защите конституции. Но именно эта армия нарушает конституционные права граждан, стремится поставить их на колени, попирает общественное мнение, короче говоря, заявляет о своем существовании лишь сиянием пуговиц на мундирах. Армия в Латинской Америке — необъятная паразитирующая сила, задыхающаяся под маской самоуспокоенности и отыскивающая оправдание своего существования. Как правило, кончается тем, что армия начинает служить диктаторам, которые могут осыпать офицеров золотом.
Генералы на балконе Каса Росада расплывались в улыбках. Они были уверены, что успех Перона — их успех, что ГОУ возродится, что Гитлер высадится на побережье Аргентины безлунной ночью не в виде бесприютного трупа или призрака, а в ореоле триумфатора, который сдерживает свои обещания.
До встречи с Пероном на социальном часе Ра-Дио-Бельграно Эва Дуарте безрезультатно трясла погремушкой «любовь к народу» в надежде сблизиться с депутатами-социалистами. Эти люди принимали ее за мелкую интриганку и легкомысленную девицу, которая, не добившись успеха в мире кино и театра, пыталась утвердиться в политике. Депутаты, сталкивающиеся с ней ранее под лозунгом «любовь к народу», замечали в Эвите лишь сексуальный призыв, тогда как ее амбиции были лишены сексуальной окраски. Она могла завоевать лишь такого человека, который, как и она, презирал любую сексуальность.
Мужчина для нее был статистом, лишенным возможности вырваться за рамки предписанной ею роли. По этой причине признанные дамские угодники испытывали к ней откровенную неприязнь. Мужчина, по мнению Эвиты, не мог стать ни соратником, ни спутником жизни. Он навсегда оставался подчиненным, неразумным ребенком.
Такому подчиненному, огражденному от восприятия магии прекрасного пола и победившему благодаря ей и ее безумству, Эвита диктует вечером 17 октября свою волю, волю женщины, не знающей любви:
— Теперь больше нет причин откладывать женитьбу…
После кратковременной обжигающей эйфории, пережитой на балконе Каса Росада, Хуан Перон снова попал в руки Эвиты. Полковник был грустен, подавлен и растерян. Эва Дуарте требовала женитьбы, как требуют немедленной уплаты старого долга, с которым и без того уже слишком долго мешкали. Перон, желая сохранить пути к отступлению, напустил на себя мрачный вид. Те, кто встречались с ним в течение четырех дней до принятия рокового решения, видели его удрученным, словно он вновь оказался в заточении.