Эвита. Подлинная жизнь Эвы Перон

Райнер Сильвен

После войны в Аргентине оказалось семьдесят тысяч бывших военных нацистских техников, для которых покорение химической формулы или народа означало одно и то же — своего рода мистическое мероприятие. Перон предоставил полную свободу действий в Кордове этим поборникам порядка.

В солнечном городе среди гор, где бродили на свободе несметные стада коз, университет, основанный в семнадцатом веке, сверкал подобно старинному украшению среди банков, клубов, баров. Ничто не нарушало здесь духа старой Европы, даже кучка индейцев, дремлющих на выжженном плато.

За считанные годы прерии Кордовы покрылись бетоном цехов, стеклом, сталью, цементом и высокими трубами. Черный дым наполнил этот рай, где демократия

не система, не формула, а реальность жизни. При Пероне и его неизменных нацистах Кордова стала городом, где отныне царит металл. Железнодорожные пути автомобильного завода пропахали километры прерий, цеха разрастались от одного подземного помещения к другому. Раскаты металлического грохота перекатывались над головами рабочих.

Птицы, что так мирно ворковали в течение трех веков на крышах университета и собора, каждый изгиб которого увенчан колокольчиком, испуганно разлетелись. В городе появились вышколенные немецкие техники, выпрыгивающие на ходу из машин, будто солдаты, бросающиеся в атаку. В глубине выдвижных ящиков своих письменных столов они еще хранили свои железные кресты. Беглые нацисты требовали, чтобы рабочие стояли навытяжку во время обхода цехов. Собираясь в баре, построенном для немцев на заводе, они будто по забывчивости порой цепляли на себя отдельные части прежней военной формы. Они избегали встречаться с жителями Кордовы, апатичность которых им претила. В один прекрасный день иллюзия стала полной, и бывшие нацисты поверили, что находятся на оккупированной территории, на неприятельской земле.

Однажды сборочные цеха прекратили работу в знак протеста. Столкнувшись с внезапной тишиной завода, техники немецкого бюро почувствовали себя во вражеском окружении. Прекращение работы было для них подобно предательству в тылу. Они вырвали револьверы у вялых аргентинских охранников и с оружием в руках появились на пороге цехов. Рабочие отступили под угрозой оружия и заняли свои места У станков.

Минуты замешательства прошли. Немцы не решались покинуть цеха, и тогда рабочие, спрятавшись за кузова машин, за верстаки и шины, принялись швырять инструменты в пришельцев. Грохот и лязг наполнили огромные помещения, будто шла драка старыми консервными банками.

Некоторое время спустя рабочие овладели нацистской униформой, которую немцы бережно хранили в своих шкафчиках, и бросили ее в костер, разожженный во дворе одного из цехов. Этот костер походил на тот печальный огонь, что разжигают крестьяне осенью, чтобы жечь сухие ветки и жухлую траву.

Потерепев фиаско в Кордове, превращенной им из очага духовного в очаг индустриальный, Перон твердо рассчитывал удержать свои позиции в Буэнос-Айресе. Жители этого сколка Европы, каким стал Буэнос-Айрес, действительно испытывали потребность прижаться друг к другу и затеряться в людской массе. Почти автоматически они сбивались в толпу. Это был единственный способ противостоять ужасному зеленому зеву пампы, окружающей город со всех сторон, где случайное облачко становилось утешительным зрелищем, а крик птицы казался дружеским знаком. Редкие деревья в пампе не скрашивали эту пустоту. Часто гаучо убивал быка с единственной целью привязать свою лошадь к его рогам. В этом слишком обширном краю мореплаватели высаживались только для того, чтобы отыскать проход в глубь страны или золото. Они боялись погружаться в эти безбрежные просторы, потому что одиночество в Аргентине не падало со звезд, а исходило от самой земли, опутывало ноги, леденило душу.

Когда иммигрант высаживался в Буэнос-Айресе, ему хотелось покончить с авантюрами. Он с удовольствием обнаруживал в этом городе признаки цивилизации, более компактные, чем оставшиеся на родине. Страх перед зеленым пространством, куда мало кто решался отправиться на завоевание удачи, становился у всех высадившихся

в Аргентине зачатком новой национальности. Радуясь почтовому отделению, полицейскому, они замыкались в жарком клубке ностальгии. Страх затеряться крупинкой в ненасытном пространстве был для итальянцев, португальцев, басков и других цементом без единой трещины.

Люди восставали против безбрежности пространства, сбиваясь в городскую толпу плечом к плечу под самым незначительным предлогом, по малейшему зову. Свой шанс больше lie искали в целинной земле, какой бы плодородной она ни была, к ней окончательно поворачивались спиной, этот шанс ловили в бесчисленных лотереях, пожиравших мечты и заработки, этот шанс все более страстно надеялись получить от сладкоречивого человека, с языка которого так и капали чудесные обещания…

Мечта иммигранта, прибывшего в порт, больше не подталкивала его к новому путешествию, к следующему шагу вперед. Его ноги сладострастно впечатывались в асфальт. Мечта довольствуется тем, что есть прямо сейчас, призывает звучные слова, украшается ангелочками, астрагалами и волютами, как дома Буэнос-Айреса, которым придают вид сугубо частных и недостижимо богатых, как корабли, потерпевшие крушение, позволяют водорослям и ракушкам оплести носовую часть…

Так и толпы народа не устают от Перона, предлагающего себя на новые выборы. Толпы народа в Буэнос-Айресе не перестают ставить на Перона, какими бы ни были результаты этого выбора с изрядным душком, как не перестают ставить на национальную лотерею…

9

Жил один старый генерал в отставке, которому больше не на что было надеяться, кроме того, чтобы оставить однажды свое имя маленькой провинциальной улочке, обсаженной плакучими ивами.

Для него пришло время тряхнуть стариной. Это был генерал Хуан-Батиста Молина. Он занимал пост военного атташе в Берлине и даже служил в немецкой армии. В ноябре 1940 года он дал скандальный обед в Жокей-клубе в честь посла Германии. Именно тогда Аргентина, вынужденная доказывать в то время свой нейтралитет, должна была распустить немецкую военную миссию, до того дня воодушевлявшую аргентинскую армию. Генерал Молина создал в 1941 году верховный совет национализма, призванный с помощью» Аргентины открыть дорогу Латинской Америке к Гитлеру. Это был старый генерал, нежно лелеявший в душе свою империалистическую мечту. У него ничего не осталось, кроме тяжелых, вышедших из моды медалей, которые он стыдливо прятал.

Молина все чаще встречался с Пероном за пределами Каса Росада. Старый генерал убеждал молодого, что армия, до сих пор следовавшая за ним с неохотой, пойдет под президентские знамена с энтузиазмом при условии, что он освободится от «дамской мелочности».

Никогда прежде армия не пользовалась такими огромными привилегиями, оставаясь в тени. Армия находилась, так сказать, во втором позолоченном подполье, сравнимом с тем, куда была загнана с 1937 по 1945 год в ожидании победы Гитлера.

Если Перон не был больше абсолютно уверен — со времени инцидентов с железнодорожниками — в своей рабочей милиции, почему бы ему не сблизиться с армией, которая только что оказала ему важную услугу, вновь обретя свой традиционный опыт в укрощении рабочих-мятежников?

На оловянных рудниках в Боливии горняки держали заряженные карабины у себя в бараках, готовые пошатнуть решимость армии, жаждущей приключений. В Аргентине никоим образом нельзя было допускать подобной ситуации.

С помощью пожилого фанатика нацистской победы с кровеносными сосудами, хрупкими, как стекло, Перон пытался вновь подчинить себе армию, вновь ввести ее в игру, но теперь уже не в качестве почетного гостя, которого принимают радушно, а держат все-таки на задворках, а в качестве полноправного хозяина.