Эвита. Женщина с хлыстом

Мейн Мэри

Эва сделала своих родных богачами; но она поступила так, чтобы обеспечить себе их верную поддержку; она не позволила никому из них соперничать с ней. Их фотографии очень редко появлялись в газетах, и их имена упоминались так же редко. Ее брат Хуансито был единственным, кому она позволила получить некоторую известность и к которому она, похоже, питала некоторую привязанность или уважение; говорят, что он умел успокаивать ее вспышки гнева, причем добивался этого мягкостью. Среди множества обладателей скандальных репутаций в Буэнос-Айресе он был самым заметным; ходили бесконечные рассказы о его спекуляциях на черном рынке и о его скандалах с женщинами в публичных местах. Его слава стала настолько зловещей, гласит история, что отец одной подающей надежды юной актрисы, видя, что его дочь попалась на глаза Хуансито, в одну ночь увез ее из страны. И тем не менее Хуансито Дуарте всегда сохранял близкие отношения с семьей президента. Старшая сестра Эвы, Элиза, стала чем-то вроде политического босса в Хунине, но поскольку Эва никогда не возвращалась в края своего горького детства, деятельность Элизы ни в коем случае не нарушала границ дозволенного. Бланку сделали инспектором школ, не самый высокий пост в данных обстоятельствах, и ходил слух, что Эва установила наблюдение

за своей сестрой, чтобы убедиться, что та отправляется на работу к 7 утра, но не отличавшаяся трудолюбием Бланка потом опять возвращалась домой поспать.

Мать Эвы, грозная донья Хуана, скромно жила в квартире на Калье Посадас, где раньше жила Эва. Дом охранял полицейский, но больше не было никаких признаков того, что здесь находится резиденция важной персоны. Время от времени она приезжала в Хунин, чтобы навестить старых друзей, и тогда она занимала дом, который был не более просторным и лишь чуть-чуть более подходящим ее положению, нежели тот, в котором она жила в детские годы Эвы. Она любила комфорт и проявляла прихоти стареющей женщины: тратила свои деньги на массаж, косметические процедуры и за рулеточным столом в Мар дель Плата. Ходили слухи, что она страдала от бессонницы и что она надоедала своей дочери с просьбами дать ей достаточно денег для того, чтобы перед смертью свозить свои старые кости за границу, но Эва, разозленная подобным кваканьем, отказала. Похоже, донья Дуарте также обращалась к оккультистам, и вполне возможно, что старая леди жила в смертельном страхе перед возмездием, которое падет на семью.

К началу 1951 года Эва Перон достигла зенита своей карьеры, хотя временами ее возможности расширять сферу влияния казались пугающе безграничными. Ей был тридцать один год, и за этот тридцать один год она достигла всемирной известности, ее грудь украшала дюжина разных национальных орденов, корабли, школы, парки, станции метро и даже звезда были названы ее именем [31] ; она носила титул Первой Самаритянки; ее называли «Леди надежда» и «Защитницей рабочих» – казалось, еще немного, и к ее власти добавится власть, которую дает официальный статус в правительстве. Но ее амбиции намного превышали возможности этого мира, и она теряла связь с реальностью. Единственный близкий ей человек стал символом в царстве ее фантазии. Почести и слава скрывали пустоту, в которой она жила, ее одиночество.

31

В 1952 году было объявлено, что провинция Пампа будет теперь называться провинцией Эвы Перон. Сам Перон не отставал от своей жены по количеству школ, парков и т. п., носящих его имя, и тоже имел «свою» провинцию.

Глава 17

Между тем я довольствуюсь малым: всего лишь каплей любви!

Э.П.

1951 год начался для Перонов зловеще – с забастовки железнодорожников, на которых не подействовали гневные осуждения Эвы; множились слухи и предположения, один кризис сменял другой.

В конце января «Пренса» была закрыта, и в апреле сенат единодушно проголосовал за ее конфискацию как «не исполняющей своих социальных функций, присущих любому институту внутри общества». Закрытие этой газеты, одной из известнейших в мире, было расценено многими как серьезная и грубая ошибка, за которую основную ответственность несет Эва, так как оно привлекло внимание демократических народов к внутренним проблемам, которые Перон старался не афишировать; Эва, однако, не проявляла особой чувствительности к зарубежной критике. «Демокрасиа» была в первых рядах тех, кто клеймил «Пренса» и «Насьон» как органы «дегенеративной» олигархии, что было верно, поскольку одна из них была собственностью семьи Пас, а другая – семьи Митре, которые славились огромным богатством и были из самых прославленных в истории Аргентины. «Демокрасиа» обвиняла их в том, что они получают субсидии из-за границы; это обвинение полностью лживо, поскольку газеты получали большую часть своего дохода от обыкновенной рекламы, что обеспечивало им определенную независимость; первые семь или более страниц в «Пренса» одно время отдавались под мелкие рекламные объявления. Эти газеты освещали события правдиво, в консервативном духе, а «Пренса», в частности, открыто критиковала антиконституционные декреты. В 1931 году именно «Пренса» заставила генерала Урибуру провести выборы, потому что, когда он попытался закрыть ее за критику диктаторских методов, старый сеньор Эсекиэль Пас, владелец и редактор газеты, пригрозил, что продолжит печатать ее в Париже и на первой полосе ежедневно будет объяснять причины изгнания. В октябре 1945 года «Пренса» призвала Верховный суд взять на себя функции правительства и тем самым снискала себе личную вражду Эвы; ее негодование против тех, кто не требовал восстановления правления Перона, казалось, росло с годами. Едва только Перон вновь занял свой кабинет, как началась развернутая кампания против свободной прессы; «Пренса» была провозглашена врагом народа; профсоюз разносчиков газет, подстрекаемый ГКТ, отказался доставлять газету подписчикам и потребовал, чтобы ему выплачивали процент от дохода с рекламы; запас газетной бумаги был конфискован, а разрешения на импорт урезаны настолько, что издание в сорок страниц сократилось до шестнадцати, а потом до двенадцати и меньше. В начале 1951 года, когда «Пренса» продолжала публиковать новости о забастовке железнодорожников, ГКТ объявила газете настоящую войну; водители грузовиков и работники авиапромышленности отказались ее перевозить, телефонная связь и прочие услуги ей не предоставлялись, а фотографов ее отказывались пускать на стадионы. После того как газету заставили закрыться на месяц, около двенадцати сотен ее служащих – многие из которых питали к ней личную привязанность – были решительно настроены издавать ее и дальше. Но когда они пришли в редакцию, их атаковала банда перонистских громил, которые стреляли в них, убили одного и ранили четырнадцать работников. Вызванная полиция так и не появилась, и люди вооружились камнями и палками. Однако, когда работники газеты оттеснили нападавших и стало очевидно, что они сумеют выпустить новый номер, прибыла полиция и забрала шестьсот служащих в полицейский участок.

Поскольку «Пренса», одно время гордившаяся, что публикует больше зарубежных новостей, нежели любая другая газета в мире, не собиралась

отказываться от услуг Юнайтед Пресс и исправляла сообщения, которые предлагало Аргентинское министерство информации, газету обвинили в том, что она пренебрегает национальными интересами. Сеньор Гаинса Пас, который сменил дядю в должности издателя, вынужден был бежать из страны, чтобы избежать ареста; старое, барочной архитектуры здание газеты заняли перонистские чиновники, хотя перонистская пресса с ликованием объявила, что здание передадут ГКТ для пользы народа. Эва заявила с цинизмом, возможно неосознанным, что фонд будет выплачивать зарплату тем, кто из-за этих событий потерял средства к существованию; говорили, что она предложила компенсацию семье убитого, но те отказались. Только несколько человек из тех, кто работал на «Пренса», устроились по своей специальности, остальные обнаружили, что найти работу где бы то ни было очень трудно, если не невозможно. Когда «Пренса» была окончательно передана ГКТ в ноябре, Эва послала письмо с поздравлениями, в которых говорила, что теперь страница правды займет место каждой страницы, наполненной ложью.

Год шел своим чередом, и трудности в городе усиливались, налицо были все признаки экономического кризиса, который стал очевиден уже и для обычного человека: множились слухи о беспорядках, об усилении болезни Эвы, а тем временем приближались выборы, которые были назначены на февраль 1952 года. Заверениям Перона, что он не собирается остаться на второй срок, никто не верил, поскольку он сам, изменяя конституцию, сделал это возможным. Было похоже, что место Кихано на посту вице-президента сменит полковник Мерканте; Перон сохранял близкие и доверительные отношения со всеми чиновниками, сделавшими карьеру вместе с ним. Когда Мерканте стал бороться за пост губернатора провинции Буэнос-Айрес, Эва и Перон лично участвовали в его предвыборной кампании. «Поддержать Мерканте означает поддержать Перона», – сказала Эва. До сих пор не было и речи о том, чтобы Эва претендовала на вице-президентство, это казалось совершенно немыслимым в стране, где у женщин все еще не было избирательного права. Но весьма вероятно, что Эва думала о такой возможности с первых лет президентства Перона, когда начала агитировать за избирательное право для женщин. Ее амбиции всегда опережали события, она, возможно, уже видела себя на этом посту еще прежде, чем укрепилась в резиденции, а сейчас, когда ее избрание стало возможным, она желала канонизации.

В Аргентине идея предоставить женщинам избирательное право не встретила активной поддержки; большинство женщин политикой не интересовались и не чувствовали никакой ответственности за жизнь страны; за эту меру активно ратовали только образованные и либеральные представители оппозиции. Но поскольку Эву поддерживал Перон, она не нуждалась в общественном мнении, и хотя сами перонисты не одобряли подобных новаций, Эве не составило труда убедить сенат включить этот пункт в проект новой конституции.

Вопрос о том, должна ли женщина указывать в бюллетене для голосования свой возраст или нет, вызвал больше споров, нежели сама гарантия избирательного права. Эва, которая выступала по этому поводу перед палатой депутатов, заявила, что получает тысячи писем от женщин всей страны с просьбами о том, чтобы их возраст не разглашался – поистине печальное свидетельство умственного развития аргентинок, если это, конечно, правда. Депутат от радикалов Пастор заметил, что он может понять подобную учтивость в отношении одной женщины, но его весьма пугает такая обходительность в отношении четырех миллионов. Такая учтивость, за которую ратовала Эва, давала ей некоторые преимущества, но не позволяла женщине обрести истинную независимость и заставляла женщин с амбициями обманом добиваться своего, но она также не позволяла наиболее благородным оппозиционерам нападать на Эву так, как они нападали бы на мужчину. Вполне возможно, что Перон был достаточно умен, чтобы предвидеть это, и отчасти поэтому позволил Эве так возвыситься.

Несмотря на все свои разочарования, Эва не была феминисткой. Если она продвигала в Аргентине женскую идею, то лишь потому, что так она продвигала вперед свою собственную карьеру и перонизм. Она высмеивала феминистских лидеров и утверждала, что своими «неудачами» они обязаны тому, что пытаются подражать мужчинам; место женщины – дома, – заявляла она так же твердо, как любая викторианка, и она отстаивала свое убеждение, что мужчины «в определенном смысле» выше женщин, – убеждение, которое никоим образом не ограничивало ее личной активности.

Поскольку Эва в своей личной карьере шла вперед, огромное число женщин, более заинтересованных в собственном продвижении, нежели в правах женщин вообще или в их социальной поддержке, перешло на ее сторону. Они в основном происходили из той среды, где женщины до сих пор могли только учительствовать или – реже – занимать мелкие должности в социальных службах. Возможно, из-за разочарований и трудностей, встающих в Аргентине перед женщиной, решившей самой делать карьеру, эти сеньориты практически образовали новый тип женщин-бюрократов, сама внешность которых была почти одинаковой; их изящные платья и тщательно продуманные прически защищали владелиц своей респектабельностью; эти женщины пудрились чересчур светлой пудрой и слишком ярко красились, используя одежду и макияж, словно оружие, которое они никогда не сложат. Зачастую сделать карьеру этих женщин заставляли сложные жизненные обстоятельства, но неуверенность в своем положении кроила их всех по одному стандарту, и всякое проявление индивидуальности подавлялось необходимостью выглядеть определенным образом и в первую очередь – респектабельно. Фонд Эвы Перон и Перонистская женская партия предоставляли этим женщинам возможность получать большую зарплату, но не давали духовной независимости; больше, чем когда-либо, их карьера зижделась на полном подчинении. В 1949 году в театре Сервантеса в Буэнос-Айресе проходил конгресс Перонистской женской партии, на котором около полутора тысяч этих женщин приветствовали Эву с энтузиазмом, граничащим с истерией; единственным присутствовавшим на конгрессе мужчиной был Мерканте, но его полностью игнорировали. Некоторые из них в самом деле были фанатически преданы Эве, но большинство этих «senoritas» – многие из них были «сеньорами», но все они были в определенном смысле сама невинность – слишком близко столкнулись с ее режимом, чтобы сохранить свои иллюзии, и если они и обожали ее, то не как спасительницу отечества, но как женщину с головой, сделавшую неплохую карьеру. Это были не те женщины, которые были готовы пасть на колени при ее приближении и устилать ее путь розами, и к тем, кто так делал, они не испытывали ничего, кроме презрения.