Эвита. Женщина с хлыстом
Шрифт:
Я знаю, что Бог – с нами, потому что он всегда остается с униженными и презирает гордость олигархов, и потому победа будет за нами. Раньше или позже мы добьемся ее, мы заплатим за нее столько, сколько потребуется, и кто должен будет пасть во имя ее, тот падет.
Мои «люди без пиджаков», я хотела бы сказать вам многое, но мои доктора сказали, что я не должна говорить. Я оставляю вам свое сердце и говорю вам, что я уверена, и это – мое главное желание, что я вскоре снова вернусь в эту битву, с удвоенными силами и удвоенной любовью, чтобы бороться за эту страну, которую я люблю так же сильно, как люблю Перона. Я прошу вас только об одном: я убеждена, что вскоре снова буду с вами, но если из-за моего здоровья не смогу, помогите Перону, будьте верны Перону так же, как были верны до сих пор, потому что это означает быть верным patria и самим себе. И те «люди без пиджаков», которые живут в пределах нашей страны, должны знать, что
Достаточно было взглянуть на Эву во время этой церемонии, чтобы убедиться в ее искренности; она сама убедила себя в том, что является «Леди надеждой и состраданием», любящей всех и любимой всеми. Но любовь, в которой она клялась, должно быть, была горька, потому что она пронзала, жгла и наполняла болью ее душу.
5 ноября доктор Пак снова приехал в Буэнос-Айрес; здесь он жил в полной изоляции, ему не позволяли общаться даже со своим другом, американским послом мистером Эллсморсом Банкером. Стало известно, что 3 ноября Эву перевезли в клинику президента Перона, весь второй этаж которой, как говорили, был отведен лично для нее; за несколько месяцев до этого больница уже была фактически закрыта, так что оставалось лишь обставить ее с подобающей роскошью. На соседних улицах начали собираться толпы, молившиеся за выздоровление Эвы, но их жаркие молитвы были не вполне искренни и добровольны; позднее некоторые фирмы Буэнос-Айреса сообщали, что им было приказано выделить для этого мероприятия столько сотрудников и необходимого транспорта, сколько требовалось. Все торжественные мероприятия перонистов были отменены, о выздоровлении Эвы каждый час служились мессы. Папе Римскому посылались телеграммы с просьбами о личном заступничестве, сенаторы, депутаты, государственные чиновники молились так, словно весь город был поражен чумой. Но в основном вся эта любовь к Эве была всего лишь частью перонистской кампании, ее болезнь нещадно эксплуатировали агитаторы, и все это было настолько ко времени, что кое-кто подумывал, не откладывали ли ее операцию специально, чтобы, взбудоражив чувства голосующей публики, дать Перону огромное преимущество на выборах. Эвину идею мученичества, не менее важную составляющую ее болезни, чем раковая опухоль, всячески превозносили, не особенно заботясь о душевном здоровье больной, подобно тому, как в эпоху средневековья недобросовестные священники эксплуатировали видения и экстатические состояния умалишенных девушек.
6 ноября Эве удалили матку. Ходили слухи, что, ложась под наркоз, она воскликнула: «Viva Peron!» Операцию проводил доктор Пак, присутствовали доктор Рикардо Финочиетто, директор клиники, доктор Хорхе Альбертелли, известный гинеколог, и доктор Рок Иззо, директор медицинской школы при университете Буэнос-Айреса. Судя по всему, аргентинские специалисты не хотели сами оперировать Эву, поскольку не были уверены в благополучном исходе. Операция длилась три часа и двадцать минут, и наконец было объявлено, что рак по возможности удален. И снова Эва почти наверняка не знала о присутствии доктора Пака, потому что он вошел, когда она была уже под наркозом, и уж наверняка не подозревала, что проводил операцию именно он. Приехав в декабре, доктор Пак получил премию за свои исследования в области изучения рака, и примерно в то же время было сделано подношение доктору Финочиетто, причем в такой форме, что это давало основание именно его считать главным хирургом. Вероятно, таким образом от общественности хотели скрыть тот факт, что для операции был приглашен иностранный специалист; вполне возможно, что Эва так до самого конца и не знала, кто именно удалял опухоль.
Выборы состоялись через пять дней, 11 ноября, и Перон был переизбран шестьюдесятью шестью процентами голосов. К кровати Эвы принесли специальную урну для бюллетеней, чтобы она – одна из четырех миллионов аргентинских женщин, голосовавших впервые в жизни, – могла подать свой голос. Прежде чем Эву положили в клинику, она записала речь, которую транслировали в последний день кампании.
«Не голосовать за Перона, – сказала она, – значит не голосовать за Аргентину. Я говорю это потому, что чувствую: поступить иначе – значит предать страну». Она сказала, что 11 ноября будет духовно сопутствовать каждому шагу каждого избирателя. «Я стану следовать за вами, словно тень, повторяя вам на ухо, повторяя вашей совести имя Перона – до тех пор, пока вы не опустите в урну свой бюллетень – как послание любви и веры и верности лидеру народа». Она закончила словами: «Пусть каждый голос перонистов 11 ноября будет молчаливым криком из глубины аргентинской души: «Моя жизнь – за Перона!»
Эва Дуарте де Перон умерла 26 июля 1952 года, менее чем через год после того, как на Авенида де Хулио было объявлено перед народом, что она баллотируется
Несмотря на то, что народ продолжал настойчиво молиться о ее выздоровлении и всем было ясно, что Эва тяжело больна, в прессе замалчивалась серьезность ее положения. Перед камерами она старалась выпрямиться в кресле, в храброй попытке показать свою былую энергию, но, как только их убирали, в изнеможении откидывалась на спинку. У нее не хватало сил даже на то, чтобы играть роль мученицы.
После ее смерти перонистская пресса сообщала, что, несмотря на боли, она кричала докторам, что не хочет умирать, что Перон и народ нуждаются в ней и что в самом конце она позвала Перона и заставила его поклясться, что он никогда не покинет «людей без пиджаков». Эта информация вполне может быть перонистской пропагандой, но с легкостью может и оказаться правдой, потому что Эва слишком долго жертвовала реальностью ради фантазий и безоговорочно, словно самые преданные из ее последователей, верила, что она и Перон избраны судьбой для спасения человечества.
За несколько дней до ее смерти Перон наградил ее «Ожерельем Сан-Мартина»; этот знак отличия предназначался для руководителей государства и давал Эве, не имеющей соответствующего чина, право на погребение с президентскими почестями. В ожерелье было семьсот бриллиантов, изумрудов и рубинов в золотой и платиновой оправе. Это была последняя ее драгоценность.
Когда она умирала, у ее постели были мать, брат и три сестры, Перон и члены кабинета. В тот вечер радиостанции Буэнос-Айреса прервали вещание, и вице-секретарь министерства информации исполнил свой «скорбный долг объявить, что в восемь двадцать пять сеньора Перон, духовный лидер нации, ушла от нас». Это сообщение повторялось каждые пятнадцать минут, в перерывах звучала траурная музыка. Кабинет министров заявил, что на два дня любая политическая деятельность будет приостановлена. В стране был объявлен тридцатидневный траур. Во всех церквах звонили колокола, и Аргентина на пять минут погрузилась в молчание.
Было решено, что в парке Палермо будет воздвигнут мавзолей из мрамора и бронзы, размером больше Статуи свободы, и что копии его появятся во всех провинциальных городах. На его строительство членам ГКТ предложили внести свою зарплату за 22 августа – в дальнейшем этот день стал известен как День отречения. Белый саркофаг был провезен сквозь рыдающие толпы к зданию министерства труда, где Эва царствовала в течение шести лет. В первый день собралось столько народу, что по меньшей мере три человека погибло в давке и более двух тысяч получило увечья. Женщины в истерике бросались целовать остекленный гроб; чтобы сдерживать толпу, были призваны войска. Перон объявил, что погребальный обряд откладывается до тех пор, пока не будет наведен порядок вокруг министерства труда.
В течение трех дней в Буэнос-Айресе вся коммерческая деятельность приостановилась, были закрыты магазины и рестораны, на улицах исчезли такси, в новостях сообщалось лишь о ходе траурных церемоний. В первоклассном отеле «Плаза» постояльцам приходилось самим застилать постели и довольствоваться одной трапезой в день – купить еду было невозможно. Но для продавцов цветов наступил звездный час, и даже в магазинах вскоре уже не хватало цветов для венков, которые наводнили министерство труда и дюжинами лежали вокруг здания, намокая под дождем.
В сенате и в эфире Эву называли Мученицей Труда, Защитницей покинутых, Защитницей рабочих, Путеводной звездой для детей. Было решено, что теперь и всегда 26 июля будет днем траура, что теперь и всегда все члены Перонистской партии будут носить черные галстуки на всех торжественных церемониях, что каждый день делегация школьников будет возлагать цветы к ее саркофагу и у ее гробницы всегда будет стоять почетный караул из двадцати рабочих.
Эвита умерла в тридцать три года, словно бы по воле античного Рока. Такая смерть более всего приличествовала ей. Эва всегда верила в свою судьбу, и эта вера давала ей силу. Когда-то она заявляла, что станет величайшей актрисой мира. Об этом грезило множество девочек, но судьба и случай, ее неослабная энергия и безжалостность даровали ей роль, которая далеко превосходила все мечты. Она стала самой любимой и самой ненавидимой женщиной своего времени, самой могущественной, самой легендарной и, вероятно, самой богатой женщиной в мире. Ей были оказаны все возможные почести, кроме лишь канонизации. Папа отказал ей в этом, но Эва умерла с верой в то, что она – святая.