Евпраксия
Шрифт:
— Я согласна... вместе...
Государь просиял и воскликнул живо:
— Очень, очень рад! Можете теперь ни о чём не думать. Всё проделают мои люди. Слуги сложат вещи... Приготовьте девочку. Мы найдём ей лучшую кормилицу Венгрии!
Русская присела в поклоне:
— Благодарствую вашему величеству... И ещё одно пожелание — дозволяете?
— Слушаю внимательно.
— Чтобы ваши люди хорошо обошлись с моим кучером, Хельмутом, — тем, что передал вам письмо от меня.
— О, конечно! Никаких сомнений. Пожелаете взять его с собой?
— Нет, не
— Вы такая добрая... Сделаю, как просите.
Герман попытался переубедить Евпраксию, но теперь уже тщетно. Сразу пополудни Калман и она сели на ладью и поплыли по Дунаю — в сторону Эстергома и Обуды, ставшей через много лет частью Будапешта.
Девять лет спустя,
Киев, 1107 год, весна
Около пяти месяцев прожила Опракса в келье Андреевской обители, будучи постриженной в день великомученицы Варвары. Это было третье её имя: при крещении — Евпраксия, в католичестве — Адельгейда, а в монашестве — Варвара.
Поначалу монастырская жизнь принесла покой. Вспомнила девичество, Кведлинбург, ранние заутрени, долгие моления. Та зима выдалась холодной, кельи промерзали, сёстры грелись в трапезной возле печки. Янка заходила степенная, говорила глубокомысленно: надо принимать испытания, посланные Небом, безропотно. Ей, жившей в хорошо отапливаемых покоях, принимать испытания было легче.
Ксюша изъявила желание заниматься с девочками в монастырской школе: ведь она знала три иностранных языка (греческий, латинский, немецкий), разбиралась в географии и истории, замечательно пела. Но от Янки поступило бессердечное указание: «Эту грешницу близко не подпускать к детям». Даже Васку приходилось видеть тайком, чтобы не заметили инокини-наушницы и не донесли матушке.
Катя Хромоножка тоже переживала и старалась успокоить сестру:
— Ничего, потерпи, всё со временем наладится. Вот увидишь, по весне станет легче. Придираться не будет по мелочам.
— Ох, не знаю, не знаю, Катечка, у меня скверное предчувствие.
— Да с чего же, милая? Кончится зима, и земля, и душа оттают.
— Только не у Янки. У нея душа промёрзла наскрозь. Так и веет холодом.
Младшая вздыхала:
— Жизнь ведь у бедняжки была не из сладких. Вот и очерствела. Ты-то хоть успела посмотреть мир, побывать замужем, и причём — дважды, народить сына, воспитать приёмную дочку... А она?
Старшая считала иначе:
— Сравнивать нелепо. Ты вон тоже — прямо из хором отчих да в монастырь. Но не очерствела же! Дело не в судьбе, а в натуре. У нея натура недобрая.
— Говорят, что Мария Мономах вечно всех шпыняла. Видно, Янке и передался норов материнский.
— Слава Богу, хоть Владимир Мономах не такой — в тятеньку пошёл. С нами ласков.
— Да зато с врагами жесток зело.
— Да на то они и враги, чтобы им спуску не давать.
Наступила весна, а игуменья, вопреки Катиным надеждам, не сменила гнев на милость. Основная размолвка между ней и Опраксой приключилась
Из Переяславля принесли весть, что скончалась супруга Мономаха, Гита. Дочь Английского короля, пробыла она замужем за Владимиром тридцать три года и успела родить ему одиннадцать детей, в том числе и Георгия (Юрия), прозванного Долгоруким. (Значит, заметим в скобках, «основатель Москвы» был на одну вторую англичанин, на одну четверть — грек, на одну восьмую — швед, на одну шестнадцатую — норвежец... А имелась ли в нём вообще славянская кровь?!)
Евпраксия всплакнула, вспомнив, как душевно приняла её у себя Гита восемь лет назад, как они сидели рядком, пили мёд и делились своими тайными женскими заботами. Сразу же подумалось: надо съездить в Переяславль, попрощаться с покойной, поддержать брата в трудную годину. И пошла отпрашиваться у Янки.
Та, как водится, поначалу не желала принимать младшую сестру, но потом соблаговолила и допустила. Но спросила довольно грубо:
— Что ещё такое? Почему ты не на работах, как остальные?
Ксюша объяснила:
— Так ведь Гита Мономахова умерла. Или ты не знаешь?
— Я-то знаю, а тебе разве есть до этого дело? Отчего такие тревоги?
— Так ведь наша с тобой невестка. Ты-то не поедешь на погребение?
— Недосуг.
— Я хотела бы съездить.
— Вот придумала тоже! Нешто без тебя обойтись не смогут?
— Праху поклониться желаю. Брата поцеловать.
— Тоже мне, сестрица нашлась! Шелудивая волочайка... — Янка презрительно дёрнула плечом.
Неожиданно в Ксюше вспыхнули все дремавшие до последнего мига чувства — гордость, самоуважение и достоинство. Задрожав от ярости, топнула ногой, сжала кулаки и воскликнула:
— На себя посмотри, поганка! Кто ты есть такая, чтобы мне пенять? Бабка твоя, Склерина, — мерзкая наложница императора Мономаха! Пусть я волочайка, допустим; ну а ты зато — жалкая дворняжка!
Янка растерялась в первый момент, хлопала глазами испуганно. А потом, не в силах возразить ей по существу, ибо крыть было нечем, развернулась и, схватив со стола толстый требник, запустила им в Евпраксию. Он, тяжёлый, в деревянной обложке, пролетев мимо головы, оцарапал ей щёку и скулу (хорошо, что не попал в глаз!), шлёпнулся со стуком на каменный пол у двери. Ксюша вытерла рукой выступившую кровь, криво усмехнулась:
— Вот и потолковали... Проявились во всей красе — две княжны Рюриковны! — повернулась спиной и пошла из кельи.
Настоятельница крикнула:
— Из обители ни ногой — слышишь? Запрещаю ездить в Переяславль!
Та пробормотала под нос:
— Запретить мне никто не может.
— Коль поедешь — не возвращайся! Брошу тя в холодную! Посажу на хлеб и на воду!
— Прав на то не имеешь. Не в остроге, чай...
И поехала.
Лодку и гребцов ей дала маменька, на дорожку благословила:
— Хорошо, тэвочки моя, надо посетить брат родной. Володимера тоже я любить, он хороший пасынок, плёхо мне не делать. Янка — падчерица плёхой, злёй, зубастый. Янку не любить.