Евпраксия
Шрифт:
— Прикажите им прекратить, — не сдавался отпрыск. — Мне нехорошо... У меня желудок выворачивает наружу...
— Ты щенок, Конрад. Жалкий червь. Император должен закалять свою волю. И уметь выдерживать всё. Верно говорили: ты не мой сын... Хочешь ли её, Адельгейду? Так поди и возьми. Разрешаю. Нет, приказываю тебе!
— Господи, о чём вы? — отзывался тот. — Осквернить отцовское ложе? Совершить кровосмесительный грех? Никогда!
— Тряпка. Недоносок. Грех кровосмешения — выдумка попов. Ибо люди — братья. Ибо все мы произошли от Адама и Евы, дети которых совокуплялись друг с другом...
—
— Ты не понимаешь... Ты глуп. И разочаровываешь меня...
Постепенно групповое насилие над императрицей стало затихать. Существа в шубах расползлись в разные углы. А иерофант церемонно поднёс к ней крест и велел трижды плюнуть на него, чтоб отречься.
Вдруг какой-то проблеск рассудка всплыл в её зрачках. Действие галлюциногенов ослабло, и она со страхом осознала себя — голую, поруганную, мокрую и липкую, на ковре, в жутком склепе, принуждаемую совершить святотатство. Скрючившись, попятилась, обхватила ноги руками и, стеная от омерзения, выдохнула:
— Нет!
— Как? — воскликнул человек в белом. — Ты отказываешься закончить обряд?
— Да, отказываюсь! — крикнула княжна с яростью. — Дьявол! Сатана! Я в тебя плюю, а не в Крест Святой!
— Так нельзя, — возразил наставник. — От цепи грехопадений надобно очиститься — а иначе ты останешься в скверне до конца дней своих.
— Прочь, нечистый! Ненавижу тебя! Ненавижу всех, в том числе и Генриха! Будьте прокляты!.. — Силы оставили её, и она лишилась сознания.
Увидав случившееся, услыхав слова Адельгейды, самодержец сомкнул веки, прошептал ругательства, отвернулся от смотрового отверстия и, не обращая внимания на дрожащего Конрада, удалился по ступеням наверх. А наследник рыдал, призывая Деву Марию к себе в помощницы...
...Евпраксия очнулась в спальне. Над постелью висел мощный балдахин. Сквозь ячеистое окно проникал серый свет рождественского утра. Тело было ватное, непослушное, но сухое и чистое. Значит, её купали... Сразу вспомнились отвратительные детали кощунственного обряда, киевлянка сморщилась, и горючие слёзы заструились по её щекам и вискам. Села, вытерла мокрое лицо краем простыни. Сжала кулаки и вскочила с ложа. У дверей столкнулась с Груней Горбаткой.
— Господи, жива! — улыбнулась нянька, но потом сразу испугалась: — Да куды ж ты, милая? И в таком-то виде?
— Отойди! Геть с дороги! — оттолкнула её хозяйка. — Я ему скажу! Всё теперь скажу!
И, отпихивая охрану, слуг, придворных, побежала по лестницам в комнаты императора. Залетев в кабинет, встала посередине.
Генрих удивлённо поднялся с кресла. Рупрехт, находившийся тут же, повернул брыластую, гадкую физиономию к возмутительнице спокойствия.
— Как вас понимать, Адельгейда? — произнёс венценосец, побелевший как мел. — Посмотрите на себя, не позорьтесь...
— Я — позорюсь?! — прокричала Евпраксия — звонко, негодующе, прямо-таки захлёбываясь словами. — Я должна на себя смотреть?! Вы — ничтожество, ваше величество. Мерзкая скотина и негодяй. Я любила вас больше жизни. А теперь презираю. Чтоб вы сдохли!
И упала, и забилась в конвульсиях. А когда подоспевшая челядь её унесла, император проговорил грустно:
— Вот вам — «робкая русская овечка»... Я рассчитывал
— Успокойтесь, сын мой, — приободрил его епископ. — Мы ещё своего добьёмся. Впереди война с Папой, итальянский поход и установление новой веры. Точку ставить рано. А жена вас наверняка простит. Вот увидите. Будет с вами душой и телом — на земле и на небесах.
Восемнадцать лет спустя,
Германия, 1107 год, осень
На вторые сутки пути их корабль оказался в окрестностях Майнца и Висбадена: здесь была развилка рек — Рейн налево, Майн направо. Йошка плыл по Рейну на север, Герман собирался по Майну во Франкфурт. И Опраксе надо было решать, с кем же следовать дальше.
Разговор состоялся на палубе, под открытым небом и довольно сильным дождём. Ветер теребил их накидки, капли брызгали в лицо, и беседа вышла какой-то нервной, неприятной, обрывочной. Немец звал с собой, убеждал, что нельзя расставаться, что в конце концов дело не в императоре, а, наоборот, в них самих — лучше скоротать оставшиеся дни вместе, пусть отрёкшись от схимы, от духовных обетов, но зато в любви и покое. Евпраксия отнекивалась — грустно, нехотя, погруженная в себя, в собственные мысли. Нет, остаться в Германии вовсе не хотела, потому что Германа не любила и не чувствовала потребности разделить с ним остаток жизни; но и возвращаться на Русь опасалась — в келью, в одиночество, в прозябание и забвение. Что же выбрать? По какому пути отправиться?
Йошка торопил: судно не могло стоять долго, надо было сниматься с якоря. И епископ, нахохлившись, мокрый, раздражённый, не выдержал:
— Ваша светлость, говорите же последнее слово. Или сходим вместе, или ухожу я один.
«Господи, последнее слово! — ужаснулась она. — Точно перед казнью. Вынесение приговора — и ему, и себе, и всем... Я не знаю, Господи! Совершенно не представляю!» и потом, словно не сама по себе, а под чью-то диктовку, произнесла:
— Еду дальше. Будь что будет.
Промелькнула мысль: «Что же я наделала?!» Даже удивилась: «Почему сказала именно так? Не заметила, как переступила черту». Спохватилась: «Может, передумать? Присоединиться к нему?» Но смолчала.
Кёльнский священнослужитель тоже молчал. Сразу как-то сник, словно бычий пузырь, из которого выпустили воздух. И морщины на лбу и щеках сделались рельефнее. Выдохнул негромко:
— Ну, как знаете, сударыня. У меня больше нет слов.
Снова воцарилось молчание. Дождик моросил, оседая в ткани накидок.
На губах у Опраксы промелькнуло некое подобие невесёлой улыбки. И она сказала:
— Тихий ангел пролетел...
Он не понял:
— Что?
Евпраксия пояснила:
— Так у нас в Киеве говорят. Если собеседники потеряли нить разговора и замолчали — «тихий ангел пролетел»...
Герман посмотрел на неё с тоской:
— Тихий ангел, да... Вы, как тихий ангел, пролетели по моей жизни... и по нашей Германии!..
— О-о! — воскликнула Опракса. — Я совсем не ангел. Столько грехов на мне, что не отмолить никогда. И совсем уж не тихий: стала роковой женщиной для кесаря...