Евпраксия

Антонов Александр Ильич

Однако Генрих всё-таки пришёл в спальню Евпраксии, когда ночь была на исходе и наступало утро. Его шатало, но Евпраксия поняла, что не от усталости, а оттого, что был пьян. Генрих склонился над нею и потянулся рукою к лицу. Она отшатнулась.

— Не трогай меня, государь, — сказала она.

— Полно, государыня! Я же твой супруг!

— Нет, мы чужие. Ты уже отдалился от меня.

— Ты жена перед Богом, — сказал твёрдо Генрих и стал раздеваться. — И тебе должно принять меня.

— Тому не быть, государь. Ты пьян и мне неприятен.

— Пресвятая Дева Мария, с каких это пор я стал пугалом? — воскликнул Генрих и жёстко добавил: — И если ты не примешь меня по доброй воле, возьму тебя силой.

— Ты этого не сделаешь!

— Сделаю. Мне так угодно. — Сбросив с себя верхнюю

одежду, он повалился на ложе и достал Евпраксию рукой, притянул к себе.

Она попыталась вырваться, но рука у Генриха оказалась железной, и он привлёк Евпраксию к груди.

— Моя королева, разве ты забыла, что я тебя люблю? — Он дышал ей в лицо винным перегаром, а его губы тянулись к её губам.

Евпраксия упёрлась руками в грудь Генриха и пыталась оттолкнуть его от себя. Но и это ей не удалось. Он подавлял её своей силой. И вот уже его губы приникли к её губам, он целовал неистово, жадно, ей было больно. Удерживая Евпраксию одной рукой, другой он срывал с неё ночную сорочку. Евпраксия билась в руках Генриха, кричала, умоляла. Он остался неумолим. Подмяв её под себя, он встал над нею на колени, сорвал свою рубашку и прочее, готов был овладеть ею как насильник. Но россиянка не дала ему над собой надругаться. Она крикнула: «Прости меня, Господи!» И мелькнула белая молния, ударила Генриха слева в шею, и он, словно подрубленное дерево, упал на ложе, придавив её ногами. Евпраксия выбралась из-под него, накинула на обнажённое тело мантию, побежала к двери. Но в последнее мгновение остановилась, подумала, что не должна давать придворным повода для пересудов, прошла к креслу, стоящему у камина, и спряталась в него, словно дитя, сжавшись комочком. Она и уснула в кресле. А проснувшись, увидела, что Генрих спит, оделась и покинула спальню. Она миновала залы дворца, вышла из него и направилась в капеллу. Все, кто её видел, подумали, что императрица намерена помолиться. Да так оно и было.

Глава восемнадцатая

ПОД БЕЛОЙ ВУАЛЬЮ

Несколько дней после злополучной ночи Евпраксия и Генрих не встречались наедине. Лишь во время трапезы она, как и положено супруге, сидела рядом с Генрихом. Вела себя подобающе, и придворные видели в ней величие, достойное императрицы. Они удивлялись и любовались её византийским нарядом, с завистью смотрели на драгоценные украшения — на всё то, чего недоставало придворным дамам Генриха. Искушённые вельможи больше присматривались к её облику, к её лицу. Оно было не просто красиво, а величественно. Евпраксия держала свою голову на лебединой шее гордо и смотрела на придворных большими серыми глазами не то чтобы с превосходством, но с мягким задором. Обмениваясь короткими фразами с Генрихом, она улыбалась, показывая ровные, жемчужной белизны зубы. И никому в голову не могла прийти мысль о том, что их императрица несчастна, что она не только не любит супруга, но презирает его. И придёт время, когда она с улыбкой скажет ему в лицо всё, что думает о нём, каким его видит и рже знает.

Сам Генрих сидел рядом с супругой в недоумении. Прошло несколько дней после возвращения из Падуи, а у него в голове плавал туман, и в этом тумане исчезло всё, что произошло в ту ночь, когда он бражничал, а позже отправился в спальню Евпраксии. Всё выветрилось, улетучилось до того самого часа, как он проснулся в её постели. И теперь сто одолевал мучительный вопрос. Если он оказался в её постели, то приняла ли она его? По её лицу, но её поведению он не мог что-либо угадать. Наконец туман как бы рассеялся, и он сообразил, что для выяснения их отношений он должен вновь явиться в её спальню, будучи притом в трезвом состоянии. Как-то во время вечерней трапезы его поразил непринуждённый разговор Адельгейды с черноглазым красавцем графом Паоло Кинелли, и Генрих заподозрил супругу в неверности, в лицемерстве и подумал даже о том, что в ту ночь, когда он явился в её спальню, она учинила над ним некую каверзу. И он счёл делом чести всё это выяснить. Но по сути его «дело чести» всегда граничило с бесчестьем. Он понимал, что, изъяв у супруги её достояние и не попытавшись дать объяснение своему поступку и то, на какие нужды он тратил её деньги, Генрих поступал в её глазах как

мошенник, но сам о себе он так не думал. И все из близкого его окружения считали его поступок достойным уважения: он тратил капитал супруги во благо державы. Были среди придворных и другого мнения вельможи. Они негодовали, когда узнали, каким путём император добыл сокровища из замка Птицелова. Но такие молчали из страха прогневать императора.

Евпраксия не испугалась гнева государя. И опять-таки во время трапезы громко и чётко потребовала у Генриха ответа на действия в замке Птицелова.

— Государь, у меня не представится такого удобного случая спросить вас, — начала Евпраксия, — почему вы без моей воли овладели моим достоянием, которое хранилось в замке Старого короля? И на что вы тратите мои деньги? Если на подготовку к войне, то я возражаю.

Изворотливый Генрих опешил. Императрица бросала ему вызов и сделала это публично. Он увидел, как у придворных вытянулись от удивления лица. И они с нетерпением ждали, как император расплатится за «пощёчину». Но были и такие, кто с состраданием посмотрел на императрицу. И зачем только затеяла свару, считали они, ведь их императору ничего не стоит выпутаться из раскинутой сети.

Так и было. Он встал и весело, непринуждённо сказал:

— Полно, моя государыня, ты просто забыла наш разговор в Бамберге. Правда, мы вели его в пылу любовного угара, в нашу первую брачную ночь. Но я тысячу раз прощаю твою забывчивость, моя любезная государыня. Женщинам сие присуще. — Он улыбался и раскланивался дамам, сидящим за столом. — Что касается того, куда идут наши капиталы, так я не думаю, что ты возразишь. — И Генрих обратился к вельможам: — Господа, подтвердите, что все деньги до последней монеты мы тратим на защиту поруганной изменником Конрадом чести великой Германии. И знайте же, государыня, — начал с пафосом Генрих, — мы затратим всё наше достояние до последнего столового кубка, — он поднял золотой кубок, — но поставим на колени Италию и её короля! Вот вам мой ответ, любезная государыня. — И Генрих с улыбкой поклонился Евпраксии.

Однако в его глазах она увидела презрение и торжество: ну как я вас отхлестал?! То ли ещё будет! — говорило его лицо. И Евпраксия знала, что Генрих не напрасно носит прозвище Рыжебородый Сатир, ничто не может загнать его в угол. Но она не сдалась и с весёлой улыбкой ударила его наотмашь:

— Увы, государь, не было у нас разговора, как не было и первой брачной ночи. Вы ведь в ту ночь бражничали. А я подумала тогда, что уже не способны на продолжение рода. — И чтобы не дать Генриху вновь уязвлять себя, Евпраксия с улыбкой всем поклонилась и покинула залу.

Многие вельможи встали из-за стола следом за императрицей. И среди них оказался архиепископ Гартвиг. И это болезненней, чем «пощёчина » супруги, привело императора в яростный гнев. Он, однако, сдержался и громко сказал:

— Господа, трапеза ещё не завершена, император ещё за столом. И я должен сообщить вам нечто важное.

Случилось короткое замешательство, но все, кроме Гартвига, вернулись к столу. Однако «важного» император ничего не сказал. Выпив кубок вина, он пошептался о чём-то с маркграфом Деди и засмеялся:

— Так и получается, господа, что я должен вам доказать, что я всё-таки рыцарь. Вы понимаете, о чём я говорю. И верьте: я не посрамлю себя!

Горячий граф Паоло Кинелли крикнул: «Браво, император!» Но прочие вельможи не проявили никак своих чувств. Они торопливо пили вино, закусывали, набивая рты мясом вепря или оленя. Все сознавали, что государь теряет своё достоинство.

В Веронском дворце жизнь потеряла покой. Придворные лишь делали вид, то они едины. На самом деле уже противостояли друг другу два лагеря: те, кто служил императрице Берте, встали на сторону Евпраксии, все прочие, в большинстве своём николаиты, сплотились близ императора. Он ещё надеялся сломить сопротивление Евпраксии, наладить мир, но шёл к этому путём, который был обречён на неудачу. Евпраксия не терпела насилия, а у него не было для неё ласковых слов, нежного обращения. Он считал, что по законам супружества она должна принадлежать ему, даже если пылает к супругу ненавистью. Как-то ночью он вновь вломился в спальню Евпраксии. Но её предупредила камер-дама, и она скрылась из покоя, провела ночь у кастелянши.