Евпраксия

Антонов Александр Ильич

— Уходи, государь, и никогда больше не появляйся в моей опочивальне, ежели не желаешь себе худа.

Он ещё ощущал в себе ярость, и при ярком свете Евпраксия увидела бы, как в его глазах плещется ненависть. Ушёл он сгорбившись и озираясь.

После этой ночи Генрих забыл о Евпраксии. Даже за трапезой они сидели словно чужие. Так продолжалось несколько дней. А потом император и его близкие придворные в сопровождении отряда воинов уехали в Кремоне. Жизнь во дворце приутихла, все отдыхали. Лишь молодой барон Людвиг, появившийся недавно в окружении императора, проявлял чрезмерную живость в среде придворных. Он был красив и сладкоречив, умел занятно рассказывать забавные истории, особенно про монахов. Его никогда не видели в обществе девушек, но никого из дам он не обходил своим вниманием. И вдруг он проявил необычайный интерес к императрице. При виде Евпраксии он

преображался, смотрел на неё влюблёнными глазами. Он всё время искал повод угодить императрице. Когда она гуляла по саду, он сопровождал её в числе придворных графинь и баронесс. Евпраксии он надоел, и она хотела попросить архиепископа Гартвига вразумить барона. Но пока искали священнослужителя, Людвиг сумел объясниться императрице в любви.

В древней Лейбницкой хронике за 1090 год по этому поводу было записано так: «В лето 1089 года император женился на дочери короля Российского. Желая испытать целомудрие Адельгейды, она же Агнеса, Генрих велел одному барону искать её любви. Она не хотела слушать прелестника, наконец, докуками его выведенная из терпения, назначила ему место и время для тайного свидания. Вместо барона явился сам император, ночью, в потёмках, и вместо любовницы встретил дюжих слуг, переодетых в женское платье, которые, исполняя приказ императрицы, высекли его без милосердия, как оскорбителя её чести. В мнимом бароне, узнав своего мужа, Агнеса сказала: и для чего ты шёл к законной супруге в виде прелюбодея? Раздражённый Генрих, считая себя обманутым, казнил барона, а целомудренную Агнесу обругал с гнусной жестокостью, нагую показал молодым людям, велев им тоже раздеться».

Нет нужды оспаривать хронистов. Почти всё так и было, лишь за некоторыми особенностями. После жестоких побоев, которые достались Генриху от слуг, которые в своё время служили императрице Берте, он месяц пролежал в постели. Евпраксия, в чём-то признавая свою вину, проводила многие часы близ постели больного. И была между супругами видимость примирения. Евпраксия повинилась в том, что согласилась на свидание, Генрих признал себя виновным в том, что подослал Людвига. Нет, он не казнил его, но прогнал в Швабию.

Придя в себя после побоев, Генрих вновь стал часто отлучаться из Вероны и однажды даже позвал с собою Евпраксию.

— Моя государыня, вельможи Падуи приглашают пас на званую трапезу в честь святого Бонифация, их покровителя. Надеюсь, мы не откажем им и порадуем их своим присутствием.

Евпраксия не хотела нарушать хрупкий мир и дала своё согласие, хотя и предупредила:

— Смотри, государь, как бы не было нам с тобой худо.

— Я надеюсь, мы не огорчим друг друга, — заверил Генрих, — завтра и покинем Верону.

Утром на другой день, когда Евпраксия вышла из дворца к экипажу, она не увидела ни одного человека из своего окружения. Появился император, и она спросила его:

— Ваше величество, чем не угодили тебе мои приближённые и слуги? И где Родион?

— Полно, государыня, я доволен и Родионом, и всеми другими. Просто я привык путешествовать в окружении преданных нам с тобой людей. — Он помог Евпраксии сесть в карету, сам поднялся в седло, и кортеж выехал в Падую.

В душе Генрих ликовал. Он придумал эту поездку, пока лежал с побоями, ощущая старческую слабость в теле, а в голове — бушующий вулкан. Его мысли в те ночи были озарены багровым пламенем. Они, как ему казалось, были значительны, и осуществление сулило ему, в чём он был твёрдо убеждён, отаву на века. Да, да, будут забыты все его прочие деяния. Уйдёт в забвение его вечная борьба с папами римскими, забудут о его вражде с сыновьями. О восстаниях горожан и вечно недовольных князей будут вспоминать с недоумением: чего им там мирно не жилось. А вот ассамблея николаитов в Падуе не будет забыта никогда, ежели он проведёт её так, как задумал. В том Генрих был уверен, потому что подобного праздника и торжества николаитов не было со времён Николая Иерусалимского, основателя ордена.

По воле императора в Падую уже съехались николаиты со всех земель Германии и Италии. Они привезли с собой жён, подружек и вольных девиц. И уже через день Падуя должна была увидеть факельное шествие по ночным улицам. По желанию императора николаиты будут только в набедренных повязках, препоясанные мечами. Их жёны и спутницы в таких же лёгких одеяниях, лишь лепестки роз на грудях. И будут речи, здравицы, тосты, море вина, танцы, игры, поединки — пир на всю ночь. И общность жён. Рыцарь — выбирай любую и наслаждайся. Мечтая об ассамблее, Генрих видел среди прочих жён и свою Адельгейду. Ей надо отдать должное, она прекрасна без облачения,

лишь бы был на талии золотой поясок. Она как лесная лань, легка и грациозна и покорит всех мужей, которые увидят её. О, как он будет торжествовать, когда рыцари — один, два, три — будут справлять с нею, нет, над нею, природное торжество своей плоти. Её повезут на колеснице с высоким помостом. Шестёрка белых лошадей, украшенных султанами, будет идти медленно, величественно, а на помосте в это время исполнится извечный ритуал николаитов. Евпраксия смутится, может проявить норов, но сила солому ломит, и ей не дано будет нарушить гармонию праздника. Он всё это увидит и позже утешит тем, что поведает, как подобного ритуала не избежала и императрица Берта. С такими замыслами император въехал в благочестивую Падую в полдень следующего дня. Но всё, о чём он думал в пути, что вынашивал по ночам педелями, чему восторгался, словно видел живые картины ассамблеи, — всё это оказалось тщетой.

Падуя встретила императора враждебно. Благочестивые католики прознали, с какой целью съезжались в город молодые вельможи из многих земель. Просвещённые горожане знали, что представляют собой николаиты. Они дружно вышли на городские улицы, на площади и встретили императора грозными криками: «Нет николаитам! Вон из Падуи развратное племя!» Улица, по которой кортеж ехал к дворцу, где останавливался Генрих, была завалена хламом, сухими деревьями, ветвями. Воины императора, угрожая мечами и копьями, прогнали горожан, расчистили путь.

Генрих был смущён такой встречей. Многие николаиты испугались ярости и гнева горожан, которые бросали в них камни, палки, гнилые яблоки. Император понял, что ни о каком шествии и думать нечего. Евпраксия взирала на горожан Падуи с удовольствием, ей понравились горячие италийцы, и она пожелала заметаться среди них, кричать вместе с ними: «Николаиты, развратное племя, вон из Падуи!»

Упрямый Генрих недолго пребывал в унынии. Лишь только разместились во дворце, он позвал маркграфа Деди и графа Паоло, сказал им:

— Мы возьмём своё, любезные. Нынче быть пированию, и соберёмся мы для этого во дворце святого Бонифация из Марси. Семь лет он попирал николаитов, но мы попляшем над его прахом.

— Мой государь, падуанцы не позволят того, — заметил граф Паоло.

— Мы их не будем спрашивать. Крепостные стены и наши воины защитят нас. Идите, Деди и Паоло, распорядитесь, чтобы к полуночи всё было готово.

Маркграф Деди и граф Паоло считали волю императора превыше всего. Взяв с собой отряд воинов и множество слуг, они отправились во дворец Бонифация, который возвышался на холме за крепостными стенами Падуи. Построенный пять веков назад из белого камня, он был красив и прочен. Но последние полвека в нём никто не обитал, и он превратился в реликвию и музей. Городские власти держали там несколько хранителей и стражей, дабы всё содержалось в первозданном виде. Император Генрих, поселившись в Вероне, взял дворцы в Падуе в своё владение и теперь распоряжался ими по праву сильного. И маркграф Деди с графом Паоло появились на холме с правами победителей. Их воины вторглись во дворец, собрали всех стражей и хранителей, людей большей частью пожилого возраста, и отвели их в старую казарму, поставили у дверей стражей. Вскоре прибыли повозки с бочками вина, с тушами животных, другими съестными припасами и слуги принялись накрывать столы в залах, готовить всё к началу ассамблеи. В положенный час всё было готово, Деди вернулся к императору, доложил:

— Мой государь, ваша воля исполнена. Избранным можно отправляться во дворец Бонифация.

— Спасибо, мой верный Деди. Иди же, распорядись ими.

Близко к полуночи на дворе и во дворце Бонифация было полно молодых вельмож. Они собирались в шумные компании и с нетерпением ждали императора и императрицу. Их появление встретили бурно. И кто-то крикнул здравицу Евпраксии. Она была в шёлковом сиреневом платье с горностаевой накидкой на плечах и под белой вуалью. И это оказалось для встречающих императорскую чету так неожиданно, что воцарилась тишина, которая потом взорвалась бурей восторга. Белая вуаль притягивала к императрице взоры мужчин и женщин. В то же время всем хотелось увидеть её прекрасное лицо, излучающие искры глаза. Евпраксия была смущена такой встречей. Ведь она никогда не бывала на подобных торжествах, лишь слышала, что ассамблеи императора всегда великолепны. И во дворце Бонифация она не увидела чего-либо вызывающего неприятное впечатление. При свете факелов зал казался волшебным. На ассамблее не было принято сидеть за столами, лишь для императора и императрицы поставили кресла. Прочие же вельможи и дамы пили вино и закусывали стоя.