Евреи в войнах XX века. Взгляд не со стороны

Наумов Владимилен Исакович

В санбате

На носилках из шинели

Одиноко мне и жутко.

Изумленно шепчут ели:

«Неужели это Уткин?!»

Гимнастерки не по росту

Надо мной глаза склонили…

Удивленно смотрят сестры:

«Уткин, милый… Это вы ли?!»

И опять шинель — как лодка.

Я плыву куда-то… это

Сестры грустные в пилотках

На руках несут поэта!

И от слез теплее глазу.

И тоска меня минует:

Сколько рук прекрасных — сразу —

За одну найти, больную.

Июль-август 1941 г. Полевой госпиталь.

Из письма

^{…Мне жаль не друга, не жены, Мне жаль не самого героя. Н. А. Некрасов} Когда я вижу, как убитый Сосед мой падает в бою, Я помню не его

обиды, Я помню про его семью. Мне представляется невольно Его обманчивый уют. …Он мертв уже. Ему не больно, А их еще… письмом убьют! Июль-август 1942 г. Брянский фронт.

Я видел сам

Я видел сам… Но нет, не верю, Не верю собственным глазам, Чтоб то, что я увидел сам, Свершили люди, а не звери! Не верю, нет! Но тише, тише… Я видел сам… Я видел их — Невинных, мертвых и нагих, Штыками проткнутых детишек! И, как слепой, руками шаря, Не веря собственным глазам, — Их матерей в костре пожара, Товарищи, я видел сам! Тяжелый сон? Ну нет, едва ли Приснятся нам такие сны!… Пилотки сняв, потрясены, Безмолвно мы вокруг стояли. Стояли мы, застыв на месте… И как взлетали к небесам Слова о беспощадной мести, Товарищи, я 1942 г.

Всеволод Багрицкий

^{(1922–1942)}

Одесса, город мой!

Я помню, Мы вставали на рассвете: Холодный ветер Был солоноват и горек, Как на ладони, Ясное лежало море, Шаландами Начало дня отметив, А под большими Черными камнями, Под мягкой маслянистою травой Бычки крутили львиной головой И шевелили узкими хвостами. Был пароход приклеен к горизонту, Сверкало солнце, млея и рябя, Пустынных берегов был неразборчив контур…  Одесса, город мой! Мы не сдадим тебя! Пусть рушатся дома, хрипя в огне пожарищ, Пусть смерть бредет по улицам твоим, Пусть жжет глаза горячий черный дым, Пусть пахнет хлеб теплом пороховым, Одесса, город мой, Мой спутник и товарищ, Одесса, город мой, Тебя мы не сдадим. 1941 г.

Ожидание

Мы двое суток лежали в снегу. Никто не сказал: «Замерз, не могу». Видели мы — и вскипала кровь — Немцы сидели у жарких костров. Но, побеждая, надо уметь Ждать, негодуя, ждать и терпеть. По черным деревьям всходил рассвет, По черным деревьям спускалась мгла Но тихо лежи, раз приказа нет, Минута боя еще не пришла. Слушали (таял снег в кулаке) Чужие слова на чужом языке. Я знаю, что каждый в эти часы Вспомнил все песни, которые знал, Вспомнил о сыне, коль дома сын, Звезды февральские пересчитал. Ракета всплывает и сумрак рвет. Теперь не жди, товарищ! Вперед! Мы окружили их блиндажи, Мы половину взяли живьем… А ты, ефрейтор, куда бежишь?! Пуля догонит сердце твое. Кончился бой. Теперь отдохнуть, Ответить на письма… И снова в путь! 1942 г.

Елена Ширман

 ^{(1908–1942)}

Путь сквозь сосны Я думать о тебе люблю, Когда роса на листьях рдеет, Закат сквозь сосны холодеет И невесомый, как идея, Туман над речкою седеет. Я думать о тебе люблю, Когда пьяней, чем запах

винный, То вдруг отрывистый, то длинный,  И сладострастный, и невинный, Раздастся посвист соловьиный. Я думать о тебе люблю. Ручей, ропща, во мрак струится. И мост. И ночь. И голос птицы. И я иду. И путь мой мнится Письмом на двадцати страницах. Я думать о тебе люблю. Май 1939 г. Переделкино

Письмо девушки-донора

Прости, не знаю, как тебя зовут, Мой друг далекий, раненый боец. Пишу тебе от множества сердец, Что в лад с тобою бьются и живут. Ты видишь? Вся огромная страна Склонилась, как заботливая мать, Чтобы тебя от смерти отстоять, Ни днем, ни ночью не уснет она. Ты слышишь? Весь бесчисленный народ Единой грудью за тебя встает, Чтоб сделать наши нивы и луга Могилой для проклятого врага… Мой друг далекий, ты меня прости, Коль нужных слов я не смогла найти, — Ты кровь пролил за Родину в бою… Мой кровный брат, Прими же кровь мою! 1941 г.

Захар Городисский(1922–1943)

Если мне смерть повстречается близко И уложит с собою спать, Ты скажешь друзьям, Что захар Городисский В бою не привык отступать. Что он, нахлебавшись смертельного ветра, Упал не назад, а вперед, Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра Вошли в завоеванный счет. 1943 г.

Михаил Кульчицкий (1919–1943)

Война ж совсем не фейерверк, А просто — трудная работа, Когда — черна от пота — вверх Скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте До мозга костей промерзших ног Наворачивается на чоботы Весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде Чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина С ежедневными Бородино. 1942 г.

Иосиф Ливертовский (1918–1943)

Папиросы

Я сижу с извечной папиросой, Над бумагой голову склоня, А отец вздохнет, посмотрит косо — Мой отец боится за меня. Седенький и невысокий ростом, Он ко мне любовью был таков, Что убрал бы, спрятал папиросы Магазинов всех и всех ларьков. Тут же рядом, прямо во дворе, Он бы сжег их на большом костре. Но меня обидеть не желая, Он не прятал их, не убирал… Ворвалась война, война большая. Я на фронт, на запад уезжал. Мне отец пожал впервые руку. Он не плакал в длинный миг разлуки. Может быть отцовскую тревогу Заглушил свистками паровоз. Этого не знаю. Он в дорогу Подарил мне пачку папирос. 1942 г.

Самуил Росин

^{(1892–1941)}

Человек (Перевод с еврейского В. Гордиенко)

Вижу: Из пепла возник Чудовищный зверь, Грозный властитель Всех сил беспощадных и злобных, Шаг его равен длине океана, Дышит он ядом И пламенем брызжет холодным, Темный воитель. Вон за той тучей Хочет украсть Человечье солнце. Но навстречу ему Молодая страна В миллионном упоре, Как один богатырь. Поднялась, Чтобы с горем и смертью поспорить. Трудный час… Черный час. Но и сердцем И разумом верю: Человек победит зверя. 1941 г.