Евреи
Шрифт:
— Все-таки вы меня обрадовали, Мейта. Я подарю вам пару гребешков для волос. Я выбираю лучшие, Мейта. Посмотрите, какие они красивые, гибкие. Они вам будут к лицу.
Она засмеялась оттого, что он упомянул о ее лице, и серьезно сказала:
— Я не могу взять, Нахман! Это стоит денег.
— Это и хорошо, — в тон ответил он ей, — я дарю то, что имеет цену.
Она обрадовалась его голосу, но когда выбирала гребешки, и ее руки касались его руки, — они дрожали.
— Вот эта
Она спрятала гребешки, все не поднимая глаз, и, словно бросая слова на землю, поблагодарила его и простилась.
— Подождите, — торопливо выговорил Нахман, — я провожу вас. Вот только скажу два слова Даниэлю.
Она махнула головой, и сейчас же ее узкие плечики замелькали в толпе.
— Подождите! — крикнул он еще раз.
— Почему же у нее руки дрожали? — думал он, стоя перед Даниэлем.
И, глядя ему прямо в глаза, он внутренне смеялся и отвечал невпопад, как будто насмехался. Потом, освободившись, бросился в толпу.
— Вот она, — обрадовался он, увидев девушку, заглядывавшую в окна лавок, — я испугаю ее.
Все довольный, все в сладостном томлении, он тихо подкрался к ней и ласково крикнул ей в ухо. Мейта испуганно обернулась, но, узнав Нахмана, улыбнулась ему и проговорила дрожащим голосом:
— Я так испугалась, Нахман.
Они пошли рядом, не думая о своем волнении, и Мейта беззаботно расспрашивала обо всем, что попадалось ей на глаза. Сейчас направо открылась длинная, широкая улица, и, освещенная солнцем, как бы плавая в жидком мраморе, с чистыми людьми и домами и приятным движением, она, после бедноты и грязи рядов, показалась такой прекрасной, что Мейта, закрыв глаза, в восторге крикнула:
— Как хорошо здесь, Нахман! Мне кажется, что в этой улице живут одни избранники.
— Вы разве не бывали в городе, Мейта?
— Очень редко, Нахман. Когда мне исполнится шестнадцать лет, мать меня отметит работать на фабрике; я буду ходить сюда каждый день.
— Я могу показать вам город. Вот разбогатею…
— Разбогатеете, — перебила его Мейта и с сомнением покачала головой, — не разбогатеете. Иногда мне кажется, люди выдумали богатство, чтобы заставить нас мучиться…
— Вы много думаете, Мейта, — с удивлением произнес Нахман.
— Мы все думаем, уверяю вас. Но нас не спрашивают, и мы молчим.
Они повернули в сторону и сразу очутились на окраине.
— Вот, я вам новость расскажу, — произнесла таинственно Мейта после молчания. — Абрам, кажется, женится на Розе.
— Кто вам сказал? — с изумлением вырвалось у Нахмана, — он весь похолодел от радости. —
— Сама Неси мне рассказала об этом. Она непонятная. Она плакала и смеялась.
— Я ухожу, — взволнованно проговорил Нахман. — Так это правда? Вы сказали, Неси…
В ряду, между тем, работа опять закипела, и когда Нахман вернулся, вся улица была полна народом. В пятницу торговля прекращалась в два часа дня, и теперь волнение обхватило самых хладнокровных. Нищие, как порченные, бегали между людьми, мешали всем и их гнали, как гонят собаку, попавшую под ноги. Торговки кричали длинными голосами, словно не переводили дыхания, и складывали остатки в корзины, чтобы не засидеться лишнюю минуту. Нахман стоял уже подле Даниэля и бойко торговал. Как мог он не торговать, когда у него было столько великолепного товара? И уверенный, с приподнятым настроением, он, без гнева, позволял покупателю рыться в его корзине, знал, что тот не уйдет от него. Он указывал, командовал, и люди слушались, побежденные его обаянием.
— Почему же Неси смеялась? — вспоминал он, замирая, и говорил себе: — Это хорошо. — И опять продавал, беззаботно улыбался, думая, что радуется хорошей торговле…
Шлойма уже ушел, и Нахман не помнил, как простился с ним, — ряды торговцев стали редеть, а он все стоял возле своей корзины, не умея расстаться с удовольствием — отдавать свой товар, и брать за него деньги.
— Можете собираться, — произнес Даниэль, складывая ситцы, — народ уже расходится.
— Хороший день, — отозвался Нахман, все в упоении, — девочка принесла нам счастье.
Они заперли корзины, подхватили их и вместе с толпой торговцев двинулись к окраине.
Когда он вошел во двор, где жил, старуха Сима первая встретила его и затащила к себе.
— Зайдите, зайдите, — говорила она, не желая замечать его недовольства. — Иту спасли, и теперь она в родильной.
В маленькой пустой комнате, с сырыми стенами, на скамейке сидели две девушки и мальчик лет четырнадцати. При виде Нахмана, девушки оживились и начали охорашиваться, а мальчик уставился на него большими, бессмысленными глазами.
— Вы еще не были у нее? — спрашивал Нахман, притворяясь, что не замечает знаков, которые ему делали обе девушки.
— Садитесь, Нахман, — сердечно сказала Сима, — я не могу забыть, что вы сделали для меня в эту несчастную ночь. Ита умерла бы без вас.
— Зачем об этом говорить, — покраснел Нахман.
— А теперь, сказать правду, и я не знаю, чего хочу от вас. Вы мой защитник…
Она жалко улыбнулась, торопливо заплакала и, вытирая слезы, указывала на девушек. Старшая засмеялась, а младшая, Фейга, угрюмо проворчала: