Евреи
Шрифт:
— Он совсем не веселый.
— Вот, они смеются, — с досадой произнесла Сима, — а обе корзины пустые. Им что? Посмотрите, здесь и продать нечего, чтобы хлеба купить. Я не говорю о делах, — нищий, услышав меня, покраснел бы, — но меня бьют. Не верите? Поклянитесь, Нахман, что не верите, и я буду знать, во что вы верите. И Ита в родильной. Сама не знаю, Нахман, чего хочу — смерти, жизни.
— Она врет, — рассердилась старшая, Фрима.
— Мать, ты выжила из ума.
— Я молчу, — шепнула Сима, — кто силен, тот прав. Но посмотрите на мои руки, пусть они говорят.
Она оттянула рукав к плечу, и Нахман ужаснулся. От
— Не может быть, — шепнул Нахман.
— В городе должен быть старший, — сиплым шепотом и моргая глазами отозвалась Сима, и в ее тоне послышалось что-то смелое, призыв к закону, который должен ее охранять.
— Она сама себя щиплет от злости, — бросила Фейга, покраснев.
— Неправда, неправда, — крикнул мальчик, — это Фрима так щиплет.
— Верьте моему Мехеле, — настаивала Сима. — Я здесь среди разбойников. Ита меня тоже колотила. И спросите меня: ради чего я терплю от них? Я старая, больная, — но везде свой хлеб заработаю… Спросите: ради чего я терплю?
Не ропот, а вопрос лежал в ее словах. Как будто до сих пор она делала нужное, важное, желанное, и лишь сейчас явилась мысль: зачем? Нахман, замученный, сидел, опустив голову, и слушал. Иногда у него мелькала мысль убежать немедленно к Неси, чтобы отдохнуть от этих ужасов, но Сима, словно угадывая, что происходит в нем, опять просила: посидите, посидите.
— Зачем ты выдумываешь? — с гневом вырвалось у Фримы. — Ты хочешь разжалобить этого человека, но он тебе не поможет. Уходи от нас, если тебе не нравится. Мы прокормимся сами.
— Вы слышите, Нахман, — заволновалась Сима, — им нужно, чтобы я ушла из дому. Я знаю, зачем. Нет, нет, нет, — крикнула она, — убейте меня — не уйду! Я, Нахман, мать. Вырвите мое сердце, — все-таки я буду жалеть их, оберегать… Обе работают на коробочной фабрике и приносят по семи рублей в месяц. Сотни глаз нужны, чтобы их уберечь… Вот, Ита пропала, а шапочник потирает руки от удовольствия: он соблазнил хромую девушку…
— Мама, мама, перестань сердиться, — просил мальчик. — Вот Дина идет! — вдруг крикнул он, обрадованный. — Дина, Дина!
Старуха засуетилась.
— Дина, — прошептала она, и на лице ее мелькнуло блаженство, — вот мое сокровище. Это сама доброта. Посмотрите на нее.
Она вышла из комнаты, и Нахман последовал за ней. Девушка шла раскачиваясь, чуть касаясь земли, будто боялась придавить ее.
— Моя радость, — шепнула Сима.
Теперь Нахман разглядел ее. Она была стройная, с тонкими чертами лица, чуть-чуть бледная, — но спокойны и уверенны были ее глаза.
— Холодная девушка, — подумал Нахман.
— Это Дина, Нахман, — произнесла Сима Дина вскинула на него глаза, и ему показалось, что по лицу его прошел мягкий свет.
— Почему же вы стоите на пороге? — спросила она.
Она лишь теперь разглядела, что мать в слезах, и испуганно произнесла:
— Что случилось, мать?
Старуха зашептала. Из комнаты несся смех девушек. Фейга стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу, и не сводила глаз с Нахмана.
— Я еще зайду к вам, — произнес он, простившись.
В комнате его поджидала Мейта, и как только он открыл дверь, она сейчас же спросила:
— Зачем вас Сима звала?
Он не ответил ей, весь под влиянием пережитого ужаса, и прошел в свою комнатку.
— Вам ничего не нужно? — говорила Мейта, идя за ним.
—
Она исчезла, но через минуту опять появилась на пороге и повторила свой вопрос:
— Вам ничего не нужно, Нахман?
Что-то странное было в ее взгляде, в ее движениях.
— Не может быть, — подумал Нахман, оглядывая ее и пугаясь своей мысли.
— Сегодня мать придет поздно, — тихо выговорила она. — Я посижу у вас, Нахман.
— Зачем? — спросил он.
— Я посижу, — настойчиво повторила она, но как бы спрашивая позволения.
— Мне некогда, Мейта, — я сейчас ухожу.
— Никогда вы дома не остаетесь, — посидите теперь.
— Не могу, Мейта, я должен увидеться с Неси.
Она внимательно посмотрела на него, отвернулась и, напевая, вышла из комнаты.
— Когда мне будет шестнадцать лет, — думала она…
И после его ухода, долго стояла у окна, думала, горела, напевала, и в голосе ее дрожали слезы.
5
Нахман шел к Неси… После первого знакомства он как бы покорился ей, и что-то сильное, имевшее власть приказывать ему каждый день, где бы он ни был, требовало: ступай к Неси, ступай к Неси. Он видел ее всегда перед собою, и в воспоминаниях она являлась такая же откровенная, смелая, дерзко рвавшая оковы, наложенные на нее окраиной… Она нравилась ему, — и очарование заключалось в том, что он боялся ее, боялся ее порывов, влечений, которые должны были привести ее к гибели. Когда она раскрывала ему правду окружавшей жизни, правду своих мечтаний, он сам возбуждался и горячо поддерживал ее, чувствуя, что ходит с нею над пропастью, в которую легко можно было упасть. Он не понимал еще, что влечет его к ней. Она казалась ему холодной, безумно равнодушной к человеческому сердцу, и то, что она была холодная, безумно равнодушная вызывало в нем лучшие инстинкты и желание победить ее. Подобно Натану, он никогда не любил и жил целомудренной жизнью здорового работника, который не думает о женщинах. В своем воображении он ставил, не разбирая, каждую высоко на горе и поклонялся ей. В чистоте стыдливости и тайного влечения, он предпочел бы проститутку лучшей целомудренной девушке, чтобы вместе с актом любви совершился и акт нравственности, — и Неси как будто привлекала его тем, что ходила на краю пропасти. Ему казалось, что без его участия она неизбежно погибнет, и бессознательное сострадание требовало совершить спасение женщины. С каждым днем он все больше втягивался, — то, что он переживал, было гармонично, красиво, и оно стало потребностью. Нужна была Неси, с оголенной шеей, с ярко красной лентой вокруг черных волос, с округленными пластическими жестами; нужна была ее настороженность в глазах и речах, стремительность и хищность и опасность, грозившая ей; нужно было чувство страха за нее, восхищение, которого он стыдился…
Когда она бывала милостива к нему, он молча переживал свое блаженство… Она шла с ним в главную улицу окраины, откуда виден был город с его огнями, и он жарко говорил ей о своих желаниях и мечтах. И побежденная на миг светлыми словами о том, какою должна быть жизнь, к которой и сама стремилась, — она смягчалась, и оба как будто впервые узнавали друг друга. Она отвечала на его мечты дрожащим голосом, и ему и ей, хотя они еще были чужды друг другу, хотелось вечно идти, лишь бы добраться когда-нибудь до края, где жизнь освобождала людей…