Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Я не понял, в чем состояла соль последней фразы о равенстве между ее отцом и Володей Сафоновым.
Монолог Жени внезапно оборвался. То ли она бросила трубку, то ли нас разъединили. Что у них, звукозаписывающей ленты не хватает? Или тогда уже начали применять специальную проволоку? Техника ведь не стоит на месте. Это мы с Женей стоим на том же самом месте у входа в Рощу, осыпанные мягким воздушным снегом, который перебивал запах околотка.
Мотив яда и его использования, очевидно, присутствовал в годы гражданской войны в Испании. Он развивался параллельно тому же мотиву в Советском Союзе. Он не изобретен ни Карковым-Кольцовым, ни Хемингуэем. Он, этот мотив, звучал явственно, и его слышали миллионы. Применение ядов осуждалось, но не скрывалось. Яды как бы легализировались и получали легитимность. К ним людей приучали. Они становились стержнем многих обвинений. К ядам, вероятнее всего, прибегали и в Испании. Но не исключено, что приведенный ниже эпизод — очередная
Зайцева о Штерне отзывается в высшей степени одобрительно, всячески подчеркивает его незаурядные человеческие качества и таланты руководителя боевыми операциями, что противоречит мнению маршала Жукова, который постоянно подчеркивал политкомиссарский уровень Штерна при планировании операций. Похоже, что здесь проявляется с несомненностью жуковская черта — стремление умалить достоинства других военачальников. Послужной список Штерна довольно убедительно свидетельствует, что он не всегда выполнял обязанности политкомиссара. Последняя его должность перед расстрелом не имела никакого отношения к Политуправлению РККА.
«С 14 июля (1937 года) части республиканцев по приказу командования перешли к обороне. Мы снова стали ездить ночевать в Мадрид, в отель „Гэйлорд“», — пишет Зайцева, адресуя нас именно в то место, где «кишели» персонажи из списка Иосифа Бродского, и приблизительно к тому же времени, когда происходил разговор Каркова-Кольцова и Роберта Джордана.
Здесь, в отеле, как мы помним, Карков-Кольцов и продемонстрировал уникальный для журналиста портсигар, сконструированный, вероятно, в лаборатории, созданной наркомом НКВД Генрихом Ягодой. Некий профессор Майроновский возглавлял ее в течение долгих лет и даже был привлечен к ответственности в годы оттепели. Конструкция подобных портсигаров входила в обязанности профессора.
«17 июля республиканскому командованию, — продолжаем цитировать Зайцеву, — стало известно, что на следующий день фашистами назначено генеральное контрнаступление. Нужно было срочно принимать меры.
Утром 18 июля на командном пункте собрались испанские командиры и наши советники. Я, как обычно, переводила. Но вдруг все поплыло перед глазами и мне стало дурно».
К этому времени начальник Политуправления РККА Ян Гамарник, в чью компетенцию входило участие в формировании экспедиционного «корпуса», уже застрелился, а суд над «наполеончиком», по выражению Сталина в передаче Кольцова, состоялся и завершился смертным приговором. Советская военная верхушка в Испании уже знала, чем кончилось дело маршала Туха, как его ласково называли друзья. Григорий Штерн являлся одним из самых высокопоставленных представителей РККА в республиканской армии. Берзин, Смушкевич, Мерецков и многие другие занимали значительно меньшее положение, действуя в разных военных сферах. Сталин, за редким исключением, отправлял в Испанию военных руководителей среднего звена, совершив одну из наиболее роковых своих ошибок. Ему чудилось, что крупные военачальники, одерживая победы в Испании, могут составить заговор, войти в стачку с Троцким и поколебать стабильное положение вождя в Москве. В Испании воевали люди, начисто лишенные политических амбиций и не вызывавшие у НКВД ни малейших подозрений. Никто из них, вдобавок, не мог рассчитывать на поддержку партийных кругов внутри страны. На этот не вызывающий сомнения, факт у нас никто не обращает внимания. Глубокое бурение среди историков не в моде.
Будущий Главный маршал артиллерии Николай Воронов носил тогда чин полковника. Будущий генерал Батов тоже был всего лишь полковником. Родион Малиновский и не помышлял о маршальских погонах. Если бы ему сказали, что от решения, принятого им, будет зависеть политический расклад сил в СССР, он очень бы удивился. Важную роль в Испании играли полковники Львович и Симонов. По возвращении Сталин их не повысил в чине, а отправил на эшафот.
Испанские республиканцы не выделили из собственной среды талантливых военачальников. Основной костяк генералитета и офицерства перешел на сторону Франко. А генералы, подобные Миахе, не пользовались безоговорочным авторитетом в армии, оставшейся верной правительству. О Миахе весьма отрицательно отозвался наблюдательный Хемингуэй.
Гитлер
Силы мятежников изначально обладали известным преимуществом. Офицерская и генеральская прослойка накопила опыт современной колониальной войны, в то время как советские кадры не прошли такой школы. Они давно не слышали свиста пуль и действовали на учениях по мирным картам. Они несли груз Первой мировой и Гражданской войн, участвуя в них на низших должностях. Здесь Гитлер и Муссолини обвели Сталина вокруг пальца, превратив Пиренейский полуостров в военный, а не политический полигон. Испанский опыт, судя по будущим сражениям, не дал нам ничего положительного в боевом отношении. Сталин подверг возвратившийся контингент разгрому. Под пулю попала масса храбрых и честных солдат. Москва недооценила значение кадрового потенциала — ни своего, ни противника, а кроме того, поставила военные и стратегические интересы на службу политическим и идеологическим догмам, заплатив через несколько лет за подобный просчет колоссальную цену. Известное выражение Сталина, что кадры решают все, надолго осталось пустым звуком. Только во время Великой Отечественной войны народ выдвинул из своей среды новые, свежие кадры взамен выбитых дотла самовлюбленным, самоуверенным и, в сущности, недалеким вождем.
После ареста Абакумова и посаженных вместе с ним сотрудников Министерства госбезопасности дознание перешло к менее значительным личностям, чем Комаров и Шварцман. Подробности процесса не могли, разумеется, удовлетворить Сталина. Ничего существенного стенограмма не содержала. Досудебная кулачная обработка таких людей, как Соломон Лозовский, Перец Маркиш и Борис Шимелиович, не дала никаких серьезных результатов. Фактам дознаватели просто придали обвинительно-склочный характер. Ничего тайного, ничего сверхъестественного не было раскрыто. Досаднее другого выглядело, что и Лозовский, и Маркиш, и Шимелиович к началу процесса и в первые дни быстро восстановились в психологическом и даже физическом плане и обрели прошлый человеческий облик, дерзнув говорить Чепцову и помощникам — генералам Дмитриеву и Зырянову — то, что считали нужным. Кроме того, подсудимые часто вскрывали подоплеку событий, о которых вождь знал, хотя бы в общих чертах, но стремился выяснить подробности. Таких моментов можно отметить великое множество. Стенограмма как бы изнутри освещала известное снаружи. Фасадная стенка того или иного события снималась самими подсудимыми, объемы информации возрастали, что и отличало эту Супрему от прошлых московских процессов, где подсудимым не удавалось довести до председательствующего и заседателей собственное мнение и оценить правдивость представленных фактов.
Ужас Большой супремы состоял в том, что происшедшее стало известно спустя десятки лет. Результат не зависел от судоговорения, и здесь Большая супрема и довоенные московские процессы обладали зловещей идентичностью. Решения принимались заранее — и не органами юстиции, а в Кремле, на Лубянке и в ее областных филиалах.
Иногда понять до конца, зачем, например, сидевший до процесса три с лишним года в тюрьме и истерзанный сперва абакумовскими костоломами, а затем — рюминскими садистами талантливый, темпераментный, с красивым, вдохновенным лицом Перец Маркиш рассказал Чепцову, Дмитриеву и Зырянову о нижеприведенном эпизоде, не представляется возможным. То ли по каким-то соображениям личного порядка, то ли по настоянию «сценаристов», то ли потому, что отстаивал истину, как ее понимал в тот момент. Для нас важно иное — вдвижение Эренбурга в процесс, третье развернутое упоминание о нем и выявление его позиции, отраженной отчасти в мемуарах — а в мемуарах Эренбург писал лишь о самом для себя существенном.
Вот что говорил Перец Маркиш в ответ на вопрос, кто участвовал в составлении письма в отношении Крыма.
«В 1948 году нас, писателей, вызвал Фадеев. Там были Бергельсон, Фефер, Галкин и я. Я как-то сидел в стороне. Это было после статьи Эренбурга „По поводу одного письма“, опубликованной в „Правде“. Кому какое дело, как это письмо создавалось. Тогда Фефер обращается к Фадееву и говорит: „Вы знаете, Александр Александрович, как возникло это письмо? Я был в ЦК, мне секретарь сказал, что никто письма Эренбургу не присылал, а это был политический шаг“. Фадеев очень тактичный человек, может быть он знал больше, чем Фефер, но этот факт говорит сам за себя».