Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Так начинается самая важная глава в книге. Кто бы, вы думали, ее творцы? Вот наиболее популярные имена: Вера Инбер, Виктор Шкловский, Всеволод Иванов. Беззубый, безграмотный, пустой текст. Чего стоит упоминание о ни в чем не повинных монашках, женщинах, между прочим, беззащитных и слабых, и несчастной интеллигентке — каэровке! Временем подобную подлую безжалостность не объяснишь. Нет, тут что-то иное.
И дальше в том же роде — облегченная, стерилизованная, газетная «проза», рассчитанная на нетребовательный, скользящий и испуганный взгляд. Никто всерьез и не помышляет передать ощущение людей, приближающихся к месту заточения, а то и к последнему своему приюту.
Эренбурговский «День второй» писан в «Ротонде» иначе — сравните! Конечно, писательская публика его не жаловала, и он тогда уже выглядел белой вороной, что в полной мере проявилось на Первом съезде Союза советских писателей в 1934 году. И Горький по нему прошелся, и Всеволод Иванов…
Я еще ничего не знал о Марке Блоке и даже не предполагал, что такие люди могут существовать. Я брел ощупью в потемках, но мне чудилось, что жалкая интуиция провинциального киевского школяра ведет в правильном направлении.
Недели через две — промежуток блондин в бордовой рубашке заполнил какими-то мелкими не запомнившимися придирками — он, входя в аудиторию и наткнувшись у стола преподавателя на меня, язвительно произнес довольно громко:
— Привет, босс! Привет, профбосс!
А тогда в каждой газетенке полоскали американские профсоюзы и их главных руководителей, упрекая в продажности, лицемерии и предательстве.
Он именовал меня то профоргом, то профбоссом, то еще как-то, примеряя разные ярлычки, всячески стараясь подчеркнуть мифическую начальственность и несуществующее стремление занять главенствующее положение в группе. По сравнению с ним — членом редколлегии стенгазеты — я, конечно, занимал предпочтительную должность. Его никто никуда не приглашал, и в нем никто не нуждался, а ко мне то и дело подбегали факультетские профсоюзные функционеры и передавали распоряжения высших инстанций. Меня это отчасти спасало, но раздражение в его душе, очевидно, нарастало. Я начал понемногу захаживать в университетскую многотиражку, познакомился с редактором Бережковым и зачастил на заседания научно-студенческого общества. Блондину в бордовой рубашке приходилось наверстывать упущенное и больше тратить времени на занятия. Но не я затеял войну с Германией, не я его долго держал в армии и отказывал в демобилизации, и сейчас ему ничем не мешал. Наоборот, я мог бы помочь. Одолжить четко написанный конспект, достать нужную книгу, пересказать текст, который он, возможно, не успел прочесть, а я с этим текстом познакомился в седьмом или даже пятом классе. Но он в моей помощи не нуждался. Он просто хотел, чтобы я не существовал. Или чтобы у меня, по крайней мере, возникли неприятности. Я не понимал, почему он злобно смотрел на меня, когда в коридоре Люся Дроздова, к которой я был прикреплен, чтобы подтянуть по латыни и древнерусскому, совала мне в руки сдобную булочку и вела за собой в облюбованную свободную аудиторию. Потом я начал думать, что он сам неравнодушен к Люсе. Всей сто двадцать четвертой группе абсолютно наплевать, чем я занимаюсь с девушкой — зубрю латынь или целуюсь, даже Жене — тем более что профессор Тарасов стал хвалить владивостокскую среднюю школу, которая воспитала у Дроздовой волю к преодолению препятствий. Per aspera ad astra! Тетрадка с домашними заданиями у нее вскоре начала выглядеть вполне прилично.
В общем, чтобы я ни делал, к чему бы я ни был прикосновен — все, решительно все вызывало у блондина в бордовой рубашке неприятие, раздражение, а иногда и ненависть. Он, как русская императрица, кажется, Елизавета Петровна, не желал иметь от евреев никакой выгоды. Но я и не старался доставить кому-то «выгоду» и тем заслужить право проживания и учебы в Томске. Я вел себя неотличимо от остальных и не понимал и не чувствовал разницы между собой и окружающими. Я вспоминал, что я еврей, лишь когда сталкивался с ним. Я превращался в еврея, как и великий историк Марк Блок, создатель «Анналов», исключительно перед лицом антисемита. Я родился в интеллигентной, нерелигиозной семье, полностью ассимилированной, считал себя русским, хотя до войны говорил на украинском, и к национальным конфликтам, ссорам на расовой почве относился как к пережитку варварства, имевшему четкое нацистское происхождение. Я не любил еврейских анекдотов, не любил еврейских интонаций и еврейского акцента, что несколько отличало меня, например, от Жени, просто не обращавшей внимания на подобные генетические проявления. Картавость, близорукость и другие признаки для нее не существовали. Она не верила, что я сам отучился от картавости.
— Зачем? — однажды спросила она. — Это бывает так мило и аристократично. В нашем классе занимался мальчишка по фамилии Шереметьев. Он княжеского рода и так симпатично картавил и пришептывал.
В нашей 147-й ему бы быстро объяснили, что к чему и лупандрили бы до тех пор, пока он не забыл бы про свой княжеский род.
Он надоел мне смертельно со своими придирками, надоело его бояться и видеть его надоело. Мне даже писать о нем надоело, хотя без него и сюжет нельзя двинуть вперед. Слишком большое место он занимал тогда в моей жизни и, что хуже всего, — ежедневное место. Возможно, он подозревал меня в нелюбви к советской власти и желании ей как-то навредить. Советскую власть я действительно не любил, но вредить ей и не собирался. Однако к людям, которые ее не жаловали, тянулся: хотелось узнать, а за что они не терпят эту странную и страшную власть, которая
Я жил на улице Дзержинского в доме под номером 31а, и до университета и Рощи — рукой подать. Шел по прямой тропинке через кустарник до углового здания Политехнического, поворачивал направо и выходил к зданию, где располагался историко-филологический факультет. Еще до поворота, за редкой цепочкой деревьев, готовилась стройка. Территорию обнесли колючей проволокой и расчищали — корчевали пни, вырубали поросль, вывозили мусор. Вдоль ограды поставили три вагончика и соорудили барак. Из окна выглядывала труба буржуйки. В этой самой точке я начинал думать, что через пятнадцать минут столкнусь с ним. Настроение отчаянно портилось. Но сейчас я радуюсь, что могу отвязаться на время и от него, и от навязанной мне проклятой еврейской темы и пуститься в другие, не менее важные воспоминания. Пока Эренбург крутится где-то на их периферии, но вскоре он приблизится и вновь встанет в центре, где ему и положено находиться.
Итак, буржуйка и минуты столь необходимого в моем возрасте отдохновения. Потом привезли полевую кухню и закатили под навес. В воздухе потянуло горелой кашей. Закрыли проем воротами из реек и приклепали посередине окрашенную в темный сурик звезду. Звезда, собственно, и заставила меня обратить внимание на работающих за колючей проволокой. Вглядевшись в них, я понял, к какой породе они принадлежали. Породу эту я уже знал — видел, как из ворот Таштюрьмы, знаменитой своим зверским режимом, вывозили в открытых грузовиках зеков. В Средней Азии не стеснялись и не использовали закрытых фургонов с надписями «Хлеб», «Мясо» или «Советское шампанское». Да и в Москве никогда не слышал, что НКВД прибегало к подобной маскировке. Читал только в романе у Солженицына. В Ташкенте грузовики с зеками попадались на каждом шагу. Мотали их по городу туда-сюда частенько.
В грубых спецовках и черных матерчатых шапках нелепой формы, в громадных ботинках одной выделки, они резко отличались от вольных работяг и редких неважно одетых прохожих. У ворот на врытой в землю скамье сидел солдат с трехлинейкой, совершенно не интересующийся тем, что происходит внутри ограды и вокруг. Еще до вступительных экзаменов я видел, и не раз, полуторатонку с двумя стоящими у задней стенки кабины конвойными и десятком-другим одинаково одетых немолодых уже мужиков, сидящих на низко прибитых в кузове досках. Какие там надписи!
Вообще, история с надписями меня отчего-то сильно тревожит. От Центрального рынка в Москве вверх до здания МУРа на Петровке, 38 тянется крутой Первый Колобовский переулок. Теперешний МУР — относительно новая постройка. Ровно посредине переулка располагался и до сих пор, по-моему, располагается коньячный завод, прежде носивший название «Самтрест». На довольно большом расстоянии от него отвратительно смердело пережженным сахаром, прокисшим вином и неизвестного происхождения спиртом. Здесь находился центр грузинской алкогольной промышленности в Москве. Третий Колобовский переулок примыкал к «Самтресту» с другой стороны и выводил пешехода на Страстной бульвар. Из двора под аркой часто выезжали в открытых машинах ящики, перевязанные веревками. В конце смены переулки заполнялись подвыпившей публикой — редкими мужчинами и многочисленными женщинами. Пошатываясь, они разбредались кто куда — одни спускались к Трубе, другие Страстным двигались в центр, третьи карабкались к нынешнему МУРу и сероватому дому, где жил фаворит Сталина Игорь Ильинский, бывший любимец Мейерхольда. В ночное время от Цветного бульвара по Первому и Второму Колобовским переулкам до МУРа выстраивались черные вороны, старики их называли «марусями». На фургонах я ни разу не видел никаких надписей, никаких — абсолютно. Маленькие номера внизу. Черных воронов узнавали за версту.
Не исключено, что госбезопасность действовала на свой фасон, но НКВД не стеснялось. А порядок поддерживало плохо и охраняло слабенько.
И вот вам, к слову, пример. Министерством заправлял тогда генерал-полковник Сергей Круглов. Два ордена Ленина. Сталин его регулярно повышал и никогда не трогал. МУР у Круглова, естественно, не на последнем месте, хотя забот хватало. Игорь Ильинский между дневной репетицией и вечерним спектаклем иногда прогуливал возле полуразрушенной церквушки рядом с МУРом, превращенной в какой-то дрянной склад, огромную породистую собаку, весьма чертами морды похожую на своего симпатичного и выразительного хозяина. Нередко он кормил пса прямо из золотистой банки американской свиной тушенкой на зависть голодным мальчишкам. От советской проклятой жизни он был далек и, вероятно, полагал, что свиное розовое мясо, облепленное лярдом, доступно любому и не является ни деликатесом, ни насущной необходимостью. Мальчишки взирали на счастливого пса с почтительного расстояния. Банки Ильинский никогда возле церквушки не оставлял, заворачивал в газету и уносил, швыряя по дороге в мусорный бак. Тогда еще мальчишки, нищие и бомжи считали зазорным шарить по помойкам, и потому никто не знал, оставалось ли внутри банки что-нибудь. Сейчас бы я не задумывался долго, если бы был голодным мальчишкой — нырнул головой вниз и проверил.