Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
В другом письме Женя подробнее остановилась на своеобразном быте, который сформировался в крольчатнике, как она ласково называла квартирку на втором этаже рядом с лабораториями: «Мама заведовала оспенным отделом. Вообще, она заведовала сперва дифтерийным отделом. Но он почему-то считался более… не знаю даже, как сказать — важным, что ли. Одним словом, когда началась свистопляска с „делом врачей“, ее оттуда сняли, а сюда — на оспенный — поставили».
Женю немного подвела память. Когда я жил в Томске, мать Жени уже заведовала оспенным отделом, а, возможно, свистопляска в Бактине началась не одновременно с публикацией сообщения о врачах — убийцах в белых халатах 13 января 1953 года в «Правде». Душиловка готовилась
«Было обидно и трудно, потому что оспенный детрит получали таким образом: брали молодую нетель и прививали ей оспу, предварительно убрав шерсть пастой. Струпья оспы с живой жертвы — иначе не сохранить вирус — соскребывали скребками. Корова страшно мычала — мама просто не могла слышать. Потом ее забивали, не маму, конечно, а нетель, и из зараженного мяса варили среды для других вирусов и микробов. Мама начала думать, как сделать по-другому», — писала Женя мне с живой и остро переживаемой болью.
«Дело врачей» разворачивалось, когда я уже уехал из Томска. И все упомянутые события оказались вне поля моего зрения, но я отчетливо помню, как раздавалась из уст матери Жени критика дифтерийного отдела вперемешку с мечтой об облегчении участи коров. Боль в горле и жалобное мычание — вот лейтмотив ее споров с не присутствующим в крольчатнике противником. Тут же обсуждалась чеховская «Попрыгунья», Осип Дымов, Рябовский и Исаак Левитан. В крольчатнике начинало тянуть палым листом, и этот аромат повисал где-то под небесным куполом над волжскими просторами, перемещаясь потом к нам за Урал в Центральную Сибирь. Оспенный детрит побеждал дифтерию и боль в горле. Мычание коров возвращало нас на землю. Реальность поглощала художественную литературу, что, впрочем, происходило и в нормальной жизни. Поглощала, но не без остатка.
Я просочился через проходную под подозрительным взглядом вахтера в ватнике, поднялся, задыхаясь от отвращения, на второй этаж и тихо постучал в первую попавшуюся дверь, на которой отсутствовала надпись: лаборатория. Дверь без спроса открыл мужчина с до боли знакомой внешностью. В первое мгновение я подумал — галлюцинация! Гадкий аромат одурманил меня. Надо бежать прочь! Надо бежать! Но я справился с собой и остался стоять на месте. Передо мной в дверном проеме, как на стареньком дагерротипе, желтовато туманился человек с внешностью Олега Жакова — популярнейшего актера, игравшего в фильмах «Семеро смелых», «Профессор Мамлок» и «Депутат Балтики». Сейчас мне кажется, что он, то есть Олег Жаков, снимался и в фильме «Белый клык» по Джеку Лондону Более остального он походил на хозяина собаки. Но возможно, что я и путаю. Томский роман пишу по памяти, ни с чем не справляясь и ничего не проверяя. Легко могу впасть в ошибку. Не ошибаюсь я только в чувствах и впечатлениях.
Итак, передо мной знаменитый актер.
— Вы к Жене? Проходите. Она скоро вернется, — сказал мнимый Олег Жаков. — Присаживайтесь.
Я смотрел на него во все глаза. Среднего роста, с прямым точеным носом и абсолютно славянским интеллигентным лицом, пепельными волосами и запоминающимся пристальным взглядом, он ни одной чертой не походил на Женю. Не приемная ли она дочь? В зубах «Жакова» торчала длинная трубка, завершающаяся пассивным, зловеще курящимся бочонком-черепом, с носом, бровями и бородкой Мефисто. Сатана тут правит бал! Сатана тут правит бал! Истерзанная мелодия бешено завертелась в голове. Я припомнил, как Женя точь-в-точь повторяет мои невысказанные вслух мысли.
Он был одет как настоящий Олег Жаков в одном из фильмов — серый свитер под горло и кожаная на меху безрукавка. Черные брюки заправлены в белые, обшитые полосками из темно-желтой кожи — фетровые — полярно-наркомовские сапоги. Наркомы и их челядь обожали такую обувку. Они вообще обожали все полярное,
Мнимый Олег Жаков сделал пригласительный жест рукой и, не дожидаясь, пока я сяду, исчез в соседней — шестиметровой — комнатке крольчатника. А меня окружала малюсенькая восьмиметровка, уставленная книжными шкафами, — чистая бедноватая комната с диваном, который, очевидно, служил и кроватью для родителей по ночам, письменным узким столом с горкой Жениных учебников. У окна — мягкое продавленное кресло, на подоконнике — могучая пепельница-ракушка, рогатая, с багрово-коричневым входом в нутро, рядом — спички в металлической спичечнице и расшитый цветным бисером табачный кисет. Воздух приятный, пропитанный легким ароматом мефистофельской трубки. Я сел, сжался отчего-то в комок и принялся рассматривать колоссальную для такого крошечного помещения библиотеку. Колоссальную, да, да, без преувеличения — колоссальную!
Что это были за книги! На разных языках, в тисненных золотом и серебром переплетах, всякие огромного формата и миниатюрные: величиной в ладошку ребенка, старые и новенькие, будто из типографии, дореволюционные, прошлого века и позапрошлого, а теперь и позапозапрошлого, на французском, английском, немецком и еще непонятно каком — с арабской вязью, и современные, довоенные, вышедшие при Сталине, и послевоенные самые последние издания — пайковые, наркомовские. Их ни за какие деньги не купишь! Их только по блату и из-под прилавка. Чтобы получить — надо связь я не знаю с кем иметь. С чертом, дьяволом, заведующим книжным магазином, секретарем райкома или председателем райисполкома — не ниже! Или с уборщицами соответствующих заведений, что, между прочим, надежнее. Дай ей на лапу — она тебе в кошелке принесет искомое.
Я не поднимался со стула, внешне не проявлял любопытства, смотрел по-волчьи — исподлобья. О том, чтобы прикоснуться к драгоценным томам, не могло идти и речи.
Я застыл, замер, обомлел. Я был ошеломлен.
К 30-му году стало ясно, что пора сделать окончательный жизненный выбор. И гражданское возвращение на родину не должно и не может быть формальным. Сталинская система укреплялась и предъявляла каждому жесткие требования. Кто не с нами, тот против нас! Любимая Франция ненадежна, как ветреная красавица. Тут чувствуешь себя беззащитным, особенно если ты не желаешь быть эмигрантом и если ты не коренной житель. Это ясно, как дважды два. В Англии делать нечего. Америка далеко и медленно катится к Великой депрессии.
Германия в огне.
Где нужен русский литератор, автор бессмертного «Хулио Хуренито»? Где нужен русский издатель, русский поэт? Нигде, кроме Франции. И в небольшой степени. Еще два момента. Еврейская национальность впечатана в облик. Возможность писать и думать по-настоящему только на русском языке. Прошлый антибольшевизм и яростные статьи в эсэровских газетах в Москве забудут лишь на определенных условиях. Алеше Толстому простили все, но он все-таки ограничен в творчестве. В стране царствует РАПП. Погибли Есенин и Маяковский. Но Пастернак жив. Жив Пильняк. Жив Замятин. Жив Белый. Черт знает сколько людей сохранили возможность работать. И родина есть родина. Он не Бунин, не Тэффи, не Цветаева, не Набоков. У него иное прошлое. И сам он иной.