Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
— Масштаб личности Володи Сафонова Илья Григорьевич сильно преувеличил. Он наделил Сафонова не своими чертами характера, моими или чертами характера знакомых, что сплошь и рядом встречается в литературе. Он наделил персонаж собственными знаниями. Характер этого томского изгоя, если позволительно выразиться таким образом, энциклопедичен. Проявления личности связаны с энциклопедичностью. Подобные люди встречаются, но в более зрелом возрасте. Я лучше иных студентов знал поэзию, но я все-таки не умел так глубоко разобраться в Поле Валери, чтобы не показаться смешным — да не перед аудиторией: ей легко заправить что угодно, а на страницах книги. Мой мозг насыщала поэзия, но я не мог последовательно изобличить Безыменского, камуфлируя неприятие, и с дьявольской настойчивостью навязывать всем и каждому стихи Пастернака. Я не был таким сам и таких ребят в университете не встречал. Мы больше философствовали, манипулируя цитатами из Паскаля, Гегеля, Канта, Фихте и прочих, причем почти всегда черпали
И Сафронов на память процитировал действительно замечательные слова Паскаля, только смысл которых я запомнил. Долго я искал их в разных книгах, а нашел, когда сам стал читать религиозные источники.
«Евангелие дает человеку утешение, в каком бы положении и в каких бы условиях он ни находился, — писал Блез Паскаль, оставивший мирские дела. — Христос притягивает к Себе все человечество. Без учения Христа у человека будут пороки и бедствия, заблуждения, страх, отчаяние, смерть. Исполняя учение Христа, люди могут освобождаться от этого. Во Христе все наше благо и блаженство. Без учения Христа люди заели бы друг друга, мир сделался бы адом и развратился бы». Эренбург в молодости увлекался католицизмом. Оттуда его интерес к Паскалю и частое упоминание о нем.
— Мое отношение к мыслям Паскаля осталось нематериализованным. Я ничего с собой не сумел поделать. Я — не верил! Верующий Володя Сафонов не полез бы в петлю. Эренбург сделал из меня свой рупор. Он совместил человека и энциклопедию и был прав. Только энциклопедия, засевшая в Володе Сафонове, оказалась ослабленной, как и черты характера Ставрогина. Здесь ключ к «Дню второму» и его главному герою.
— Видишь, как отец серьезно и глубоко рассуждает, не щадя себя, — сказала Женя в тот же вечер. — У писателей прошлого века все не похоже. Там в рассуждениях и осмыслениях чувств Андрея Болконского или Пьера Безухова Льва Николаевича, как индивидуальность, днем с огнем не сыщешь. Достоевского в Ставрогине не разглядеть. Тут дело не в гении, а в подходе.
Точку зрения Жени я безоговорочно принял, посчитав содержательной и правильной. Литературные беседы дочери с отцом отличались оригинальностью. В университете Женя занималась серьезно. Я больше жил, а она больше училась и думала. Недаром из нее получился превосходный преподаватель.
— Володя Сафонов — тип, взятый Эренбургом из гущи, но он отчасти обескровлен по сравнению с существовавшим в действительности строгим к себе юношей, — это добавление Женя сделала намного позднее в разговоре по телефону. — Отец темпераментнее, энергичнее, светлее. В ипохондрию он впадал от случая к случаю. Эренбург действительно превратил его в свой рупор, слепив из жизненного материала образ согласно собственным представлениям о личности такого типа. Ну что ж! Это его право — право писателя!
Право писателя Женя ставила превыше всего. А отца она любила как дочь, как его кровинка. После смерти жалела и плакала и ругала себя за максимализм, нетерпимость, неумение побороть в себе эти чувства.
Биографическая фактология подтверждает, что Эренбург старался держаться подальше от личностей типа Эйтингона, а следовательно, и от всяких других деятелей агентурного поприща, хотя в Испании это было сделать нелегко. Рассказ об арестах несправедливо обвиненных людей в Москве с непременностью вытекает и тесно связан с стремлением Эренбурга остаться в стороне от ситуаций, создаваемых НКВД. В своих рапортах он касался только деятельности испанских анархистов и интербригадовцев, поощрявших их и поддерживавших с ними контакты. Среди анархистов были настоящие преданные республике бойцы, но немало насчитывалось и уголовников, безнравственных и коррумпированных элементов, занимавшихся мародерством и рэкетом. По отношению к ним вырабатывался особый подход. Заместитель военного атташе Иосиф Ратнер в реляциях пытался убедить начальство в Москве, что следует попытаться использовать такие силы. Его прямой руководитель Горев придерживался иной точки зрения. Отголоски споров косвенно отразились в изображении анархистов в романе Эренбурга «Что человеку надо». Однако о троцкистах Эренбург ничего не писал.
Реплика Овадия Герцовича Савича о троцкизме Эренбурга, брошенная прямо в лоб, наивная строчка мемуариста, не желающего до конца топить близкого приятеля, с которым одно время тесно общался, через десятилетия неожиданно отозвалась эхом. Благодаря комментариям Бориса Фрезинского, без которых «Люди. Годы. Жизнь» иногда трудно читать и понимать, мы узнали и по достоинству можем оценить продолжение сей грустной и вполне в духе времени истории. Если бы она не выражала дух времени и обстоятельства жизни, о ней не стоило бы и упоминать.
И это ужасно!
Процитирую полностью комментарий Бориса Фрезинского, подчеркнув, что в расшифровке эпизода проскальзывает стремление несколько улучшить положение Савича, что, впрочем, сделать совершенно невозможно. Ведь каждому ясно, что стояло за фразой напарника Эйтингона по книжному аутодафе. Каждому ясно, что аресты в Москве и тогда, и теперь правильно оценивались европейскими и американскими печатными органами и самыми различными кругами мировой общественности. Советскому гражданину во второй половине 30-х годов стыдно в личной беседе притворяться нечего не ведающим и ничего не понимающим, искренне верящим Сталину партайгеноссе. Непонятно также, почему комментатор не занял осуждающей Савича позиции. Нелепая солидарность заставила одного известного поэта, пользовавшегося расположением Эренбурга, броситься на выручку Овадия Герцовича. Во время беседы с Ириной Ильиничной я постеснялся задать ей вопрос, касающийся Савича и его покровителя, ходатайствовавшего перед Эренбургом и просившего устранить компрометантный вопрос из текста. Иные затронутые в мемуарах события волновали меня. Мы говорили о гибели Лапина и Хацревина.
Я с такой страстью и болью привязался к фразе, сказанной Савичем, еще и потому, что ее слово в слово повторил отцовский следователь на первом допросе:
— Ты что, сукин сын, троцкистом стал? А руководство «Сергоугля» тебе по глупости доверяло. Назначили ответственным за ликвидацию последствий вредительства на Брянке-12. Нашли кого назначить!
— Так никакого вредительства там не было, — ответил отец. — Авария произошла из-за изношенного оборудования.
— Ах, не было! — взревел старший майор госбезопасности Соколинский, который в тот момент вошел в кабинет. — Ах, не было! — и ахнул отца по лицу с такой силой, что вышиб сразу несколько зубов. — Оформляй ему КРТД: 54-ю восемь!
И принялись оформлять, по большей части кулаками.
«Ты что — троцкистом стал?» — повторяет комментатор зловещую фразу Савича. «Эта фраза должна была, — продолжает он, — в концентрированной форме выражать мысль Ильи Эренбурга, что даже честные и проницательные люди, если они не видели событий 1937 года своими глазами, не могли о них судить сколько-нибудь верно».
Для кого это писано? А события 1930, 1934 или 1936 года ни о чем не говорили «проницательному» столичному интеллектуалу и книголюбу, каким изображен Овадий Герцович? Неужели Шахтинский процесс, финал научной деятельности Кондратьева и Чаянова, суд в Харькове над членами вымышленной «Спiлки визволення Украiни», злодейское убийство Кирова, организованный партией голод на Украине, разгром ленинской когорты, самоубийства Скрыпника и Хвыльового, юридически оформленный расстрел Каменева и Зиновьева и прочие славные дела ОГПУ не наводили ни на какие мысли «честного» человека?! Удивительно! Нет, не прав комментатор. К середине 30-х — Боже, что я пишу! — к середине 20-х годов всем было все ясно и понятно. В этом кровавом хаосе каждый просто искал свое место. Неужели Савич ничего не слышал о преследовании Осипа Мандельштама, травле Николая Бухарина, разного рода судебных процессах, происходящих в провинции? Человеконенавистнические заголовки газет, призывающие к расправе над врагами народа, не могли не вызвать у нормального человека отвращения. Что еще нужно для познания обстановки?! И при чем здесь троцкизм? Замечание Эренбурга и комментатора есть реликт недалекого прошлого, когда необходимость высказать горькую и опасную для репутации правду входило в противоречие с личными отношениями между людьми. В нормальной демократической обстановке Эренбург возможно, просто отстранился бы от Савича.