Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Щеглов Юрий Маркович

Абелей подпирают Хемингуэи. Каково?! Дальше — больше! В затылок Хемингуэям выстраивается Филби. За Филби тянутся Оруэллы и Меркадеры. Превосходный писатель — ничуть не хуже автора эссе, — храбрый и благородный человек Джордж Оруэлл впрягается в одну упряжку с открытым наемным убийцей Троцкого лейтенантом республиканской армии Рамоном Меркадером. Естественная ассоциация — перед внутренним взором возникает окровавленный ледоруб, который сын красавицы и любовницы Эйтингона пустил в ход в полном соответствии с резолюцией Сталина: «пахан» — словцо принадлежит вождю! — Троцкий должен получить по голове. И получил!

Тонкий знаток ассоциаций, их силы и воздействия на читателя, Иосиф Бродский, несомненно, учел это обстоятельство. Впрочем, Иосиф Бродский не видит в мексиканской ликвидации ничего сенсационного для политических отношений и преступного, так как «Троцкий был ничуть не лучше, чем то исчадье ада, которое отдало

приказ его прикончить». Этот своеобразный исторический подход к жертве и палачу подкреплен безапелляционным панегириком в адрес Кронштадтского восстания — якобы единственной подлинной русской революции, которая когда-либо имела место. Судя по приведенному утверждению, Иосиф Бродский, к сожалению, ничего не знает о Кронштадтском восстании. Не вдаваясь в полемику и вовсе не пытаясь обелить Троцкого и большевиков, жестоко подавивших выступление матросов и офицеров крепости, замечу, что требования верхушки кронштадтцев во главе со старшим писарем миноносца «Петропавловск» Степаном Петриченко, по прозвищу «Петлюра» — позвольте и мне прибегнуть к ассоциациям! — мало чем отличались от обсуждаемой в коммунистических кругах проблематики. Приверженность к идеям, а главное — к практике таких деятелей Великой смуты, как Нестор Махно, подвигла Петриченко и его белогвардейских союзников к решительным действиям, инициировав вновь на Западе интервенционистские мечтания. Кровь обманутых и втянутых в безнадежную борьбу за анархо-синдикалистские идеалы — не на одном наркоме обороны и председателе Реввоенсовета Троцком. Она лежит на русском бунте — бессмысленном и беспощадном. Кронштадтское восстание — типичный вариант русского бунта, характер которого так точно подметил и определил Пушкин. Петриченко — «Петлюра» — ничем не разнился от Махно, а оправдывать Махно — абсолютно пустое занятие.

Талантливый французский романист и предмет пристального интереса со стороны НКВД, летчик и будущий министр культуры Французской республики Андре Мальро, встречавшийся лоб в лоб с истребителями легиона «Кондор», проходящий в лубянских следственных материалах как матерый шпион и разведчик, что едва не стоило жизни Эренбургу и, безусловно, утяжелило судьбу Михаила Кольцова, ибо ему поставили в вину агентурную связь с будущим министром, соседствует, с одной стороны, с Героем Советского Союза Меркадером, а с другой — с президентом Испанской республики, выдающимся ученым-физиологом Хуаном Негрином, умеренным социалистом, имя которого у нас в стране известно ограниченному кругу лиц. Негрин завершил свой жизненный путь в Англии, что важно для его политической репутации и социальной позиции.

Я не стану оценивать некорректный подход Иосифа Бродского. Он неисторичен, конъюнктурен и политизирован. Это мягкая характеристика. Но есть в подходе еще одна червоточина, которая раскрывает механику подталкивания читателя к выводам о сути гражданской войны в преданной Испании.

Список Ильи Григорьевича

Список Бродского обрывается, повторяю, на Эренбургах. А жаль! Один из Эренбургов, то есть настоящий Илья Григорьевич Эренбург, приводит собственный список «кишащих» в мадридском отеле. В него входит масса замечательных людей, никак не связанных с Орловым, Меркадером, Филби, Абелем, Эйтингоном-Котовым, которого почему-то забыл упомянуть Иосиф Бродский, очевидно слишком сосредоточившись на Викторе Хенкине. Уж Эйтингоны там кишели так «кишели»! Как же Меркадеру без Эйтингона? Рамон ведь просто лейтенантик. Вряд ли он тогда «кишел» в роскошном отеле. Он больше на позициях или в штабе. Его пока не распропагандировали генерал Котов и любвеобильная мамаша. Эйтингон-Котов — куда более значительная фигура, чем Орлов, Филби и прочие. Пожалуй, он самая значительная «испанская» фигура. Во всяком случае для такого малозаметного человека, как Сталин. В каком-то смысле вся война на Пиренейском полуострове велась вождем, чтобы Эйтингон смог найти там Рамона Меркадера.

Сталин лично гарантировал Эйтингону жизнь при любых обстоятельствах, и постановщика убийства Троцкого оставили в живых в период хрущевской чистки берианцев. Он благополучно миновал и предыдущие, более жестокие репрессалии. Конец Ежова не затронул его после выполнения задания. Сталин держал слово. Упоминание Меркадера без Эйтингона в списке Бродского — еще одно свидетельство легковесности и случайности подхода и подбора.

Почему Иосиф Бродский вывел за рамки «кишащих», например, Сент-Экзюпери? Он тоже посещал Мадрид — и чаще, чем Хенкин. Чем Сент-Экзюпери милее Бродскому в сравнении с Оруэллом и Хемингуэем? Почему Сент-Экзюпери не стоит рядом с Андре Мальро? Они оба летчики, и оба превосходные писатели. Однако Иосиф Бродский, как ему казалось, пощадил Сент-Экзюпери и не пощадил Андре Мальро с Хемингуэем. Чем автору эссе угодил Андре Шамсон? Его тоже пощадил Бродский. Куда подевалась

Анна Зегерс? Ее гэдээровский паспорт должен был раздражать поэта-эмигранта. Или здесь сыграла роль гибель многих родных и близких писательницы при нацистах? Почему рядом, с Орловыми и прочими Филби не появился совершенно ничего не понимавший в политике и ни в чем не повинный, кроме того, что позволил себя сбить с толку, Мартин Андерсен Нексе? Если он дурной человек, то почему не попал в один ряд с Хемингуэем, который, по мнению Бродского, не очень хороший человек, если соседствует в списке рядом с шпионами и палачами? Я уже не говорю о Ласло Райке, предательски вовлеченном в судебный процесс посланными Сталиным агентами и кончившем жизнь у расстрельной стенки.

Я пока ничего не знал о Михаиле Кольцове. Присутствие этой фамилии в списке нарушило бы задуманную инвективность. Вот с него и начинается самое любопытное. Здесь раскрывается упомянутая механика, разоблачая сама себя. Иосиф Бродский не мог не знать о существовании Михаила Кольцова и его роли в гражданской войне на Пиренейском полуострове. Несомненно, он знал это имя и, безусловно, понимал значение Кольцова. Именно Кольцов должен был, по логике вещей, открывать список вместо Орлова. Его фамилия неразрывно связана с Хемингуэем и великим романом «По ком звонит колокол». Нельзя себе представить, чтобы Бродский при всем его поверхностном подходе к участникам испанских событий не читал романа.

Один из Хемингуэев — настоящий Эрнест Хемингуэй, член нобелевского братства, согласно настоящему Эренбургу — Илье Григорьевичу — достоверно свидетельствует, чем занимался в Мадриде Кольцов, и его занятия не шокируют ни героя повествования Роберта Джордана, ни автора романа. Опустил Иосиф Бродский и фамилию Андре Марти. Если бы он ее назвал, читатель вспомнил бы и о Кольцове, являвшемся посланцем Сталина и Советского Союза, которым верно и с гордостью служил, как он это служение понимал. Нам неизвестно, какой компромат Иосиф Бродский накопил против Хемингуэя — главного Хемингуэя: Эрнеста, позволивши бросить орлово-меркадеровскую тень на писателя, превосходящего одаренностью и вкладом в мировую культуру непрошенного зоила.

Конфликт Хемингуэя с Америкой, его жизнь на Кубе и прочие расхожие факты — не основание, чтобы — как бы тут повежливее выразиться — попрекнуть автора «По ком звонит колокол», осудившего франкистский мятеж.

Да, в Испании воевали разные люди, много недостойных и жестоких — анархиствующих — элементов, да, интербригадовцев и республиканцев раскололи идеологически, и они неразумно и бессмысленно восстали друг на друга, да, золотой запас вывезли агенты Ягоды и Ежова, да, возобладало сталинское коварство и стремление во что бы то ни стало захватить власть, да, агенты НКВД действовали напропалую, используя демократический порыв международной общественности, да, за спинами интербригадовцев зачастую стояли проводившие сталинскую политику спецслужбы, да, было много случайного, низкого и разочаровывающего, да, испанскими событиями вождь морочил голову не одному поколению — все это так! — но верно и другое: впервые фашизм и нацизм получили отпор, и отпор нешуточный, впервые они — фашисты и нацисты — получили предупреждение, емкое и внятное: «memento mori», впервые в истории Европы нормальные, честные и романтически настроенные люди — такие, как Джордж Оруэлл или перешедший на страницы романа «По ком звонит колокол» Роберт Джордан — вовсе не вымышленная фигура, — объединились и выступили против мирового зла.

Непозволительное родство

Наконец, почему Иосиф Бродский довольно отважно и безоглядно причислил себя к тем получившим свободу слова журналистам и литераторам, кто, соответствуя перестроечной моде, усилил тлеющую в шовинистических кругах человеконенавистническую критику Эренбурга, считая его всего лишь сталинским пропагандистом, еврейским заговорщиком вкупе с Василием Гроссманом и едва ли не предателем, способствовавшим гибели Еврейского антифашистского комитета, сыгравшего столь значительную роль во время войны? В этих кругах военные заслуги Эренбурга подвергаются замалчиванию или осмеянию.

Кто только не нападал на Эренбурга и не пытался дезавуировать его деятельность! От «академика», содержавшего частный бордель, Георгия Александрова, в 1945 году готовившего идеологическую почву для устранения писателя из общественной жизни, до настоящего нынешнего академика Шафаревича. Зачем понадобилось Иосифу Бродскому солидаризироваться по сути с другим нобелиатом Михаилом Шолоховым, который выступил с «постыдной», по словам Твардовского, речью против Эренбурга? Всеволод Кочетов в лихую пору требовал от сотрудников «Литературной газеты», чтобы они выдали «Илье» по полной мерке. Никакая «полная мерка», которую можно отыскать в нашей прессе, не идет ни в какое сравнение с той меркой, которую выдал Эренбургу Иосиф Бродский, бравирующий своей осведомленной объективностью.