Еврипид: Полное собрание трагедий в одном томе
Шрифт:
1181. После этого стиха, как видно из сопоставления с антистрофой, в
рукописях утеряны два стиха.
Ст. 1259. Впервые там судился бог войны...
– См. примеч. к "Ифигении в
Тавриде", ст. 940 - 969.
Ст. 1275. Город будет назван.
– Город Орестеон в Аркадии, вблизи города
Ликеона, где находился храм Зевса.
Ст. 1285. Ахайя - область на северо-западе Пелопоннеса.
Ст. 1287. Фокида - область к северу от Коринфского залива, в которой
расположены
Ст. 1288 сл. Истм - Коринфский перешеек; Кекропией Еврипид называет
Афины по имени их древнейшего царя Кекропа.
Ст. 1292 - 1359. Вся заключительная часть трагедии написана
анапестическими диметрами, которые переданы переводчиком только отчасти.
Ст. 1306. Проклятие в роде Атридов связано с заносчивостью Тантала (см.
"Орест", ст. 10 и примеч.; "Ифигения в Тавриде", ст. 388), вероломством
Пелопа (см. примеч. к "Ифигении в Тавриде", ст. 191 - 193), прелюбодеянием
Фиеста и жертвоприношением Ифигении. Следует, однако, отметить, что мотив
родового проклятия появляется здесь только для того, чтобы еще больше
подчеркнуть бессмысленность происходящего.
Ст. 1329 - 1330. ...о муки людей... вы слезой закипаете в боге...
–
Высказывание, противоречащее обычному убеждению Еврипида в безразличии богов
к страданиям смертных.
В.Н. Ярхо
М.Л.Гаспаров.
Еврипид Иннокентия Анненского
– ---------------------------------------------------------------------------
Еврипид. Трагедии. В 2 томах. Т. 1.
"Литературные памятники", М., Наука, Ладомир, 1999
OCR Бычков М.Н.
– ---------------------------------------------------------------------------
Иннокентий Анненский был щедро вознагражден посмертной славой за
прижизненную безвестность. Но слава эта все же неполная. У него было четыре
дарования: он был лирик, драматург, критик и переводчик Еврипида. Прочная
слава пришла только к его лирике; переводы Еврипида упоминаются с почтением,
но мимоходом; критику хвалят, но с усилием; а о четырех драмах на античные
темы стараются не вспоминать. (Пятое его дарование - педагогика - почти
вовсе не известно.) Отчасти причиною этому - разделение труда: исследователи
поэзии Анненского мало читают по-гречески, а филологи-классики мало
интересуются стихами Анненского.
Между тем Еврипид Анненского едва ли не важнее для понимания
Анненского, чем для понимания Еврипида. Если лирика - это парадный вход в
его творческий мир (парадный, но трудный), то Еврипид - это черный ход в его
творческую лабораторию. Так часто бывает с переводами.
собственные стихи, бывает нелегко отделить в них главное для поэта от
неважного и случайного. Когда поэт вписывает в чужие стихи что-то, чего не
было в подлиннике, - будь то образ, мысль или интонация, - то ясно, что он
делает это потому, что без этого он не может. Анненский, извлеченный из его
Еврипида - из переводов и сопровождающих статей, - был бы более
концентрированным Анненским, чем тот, которого мы видим на полутораста
страницах его оригинальных стихов.
"Язык трибуна с сердцем лани" - писал Анненский в стихотворной надписи
к своему портрету. Вряд ли кто из читателей услышит в его стихах и статьях
"язык трибуна". Но Анненский знал, о чем говорил. Он был сверстник Надсона,
Гаршина и Короленко, брат своего брата народника, воспитанный в самой публи-
цистической эпохе русской культуры. Собственными усилиями, скрытыми от глаз
современников, он сделал из себя того образцового человека fln de siecle,
каким мы его знаем. Внутренний ориентир у него имелся, "сердце лани", полное
страха перед жизнью, не выдумано: он был смолоду больной, всегда под угрозой
разрыва сердца, неврастеник с осязательными галлюцинациями. Но внутреннего
ориентира недостаточно: "языком сердца говорить" не так просто, как казалось
романтикам, этот язык тоже нужно сперва выучить. Нужен был ориентир внешний.
Таким ориентиром для него стали французские "парнасцы и проклятые" - и
Еврипид.
В обращении к французам он был не одинок. Другой его сверстник, П.
Якубович-Мельшин, тоже переводил Бодлера, тоже от потребности сердца и теми
же приемами, что и Анненский. В мировоззрении Анненского мрачный агностицизм
Леконта де Лиля опирался на старый атеизм Писарева. На модное
сверхчеловечество Ницше у него уже не хватило силы; он устал от
самовыковывания, от той пропасти между Надсоном и Малларме, которую ему
пришлось преодолеть одним шагом. Но себя он выковал - и новый поэтический
язык тоже.
В работе над этим новым языком у него было два ряда упражнений - более
легкие и более трудные. Более легкими были переводы из французских поэтов:
здесь нужно было преодолевать сопротивление материала в себе, изламывать
привычный надсоновский (в лучшем случае фетовский) язык по чужим образцам.
Более трудными были переводы из Еврипида: здесь нужно было преодолевать
сопротивление материала перед собой, переделывать по тем же новейшим
западным образцам язык античной трагедии, еще гораздо менее податливый.