Еврипид: Полное собрание трагедий в одном томе
Шрифт:
(Каким подспорьем для Анненского при этом был леконтовский прозаический
перевод Еврипида, тогда знаменитый, а теперь забытый, - этого пока еще никто
не исследовал.) Французов Анненский переводил на имеющийся русский язык,
преображая его; Еврипида он переводил на новый, преображенный русский язык,
без опоры на традицию, как первопроходец.
(Полвека спустя похожими стилистическими упражнениями на поприще
перевода стал заниматься Пастернак, взявшись за
время в собственных стихах перешел на "неслыханную простоту", а прежнюю
шероховатость и резкость своего знаменитого стиля перенес на переводы:
здесь, в царстве традиционной гладкописи, даже в умеренных дозах она была
особенно ощутима. Пастернаковский Шекспир от настоящего отстоял настолько
же, насколько Еврипид Анненского от настоящего. Но Пастернаку было легче: он
работал тем стилем, который у него уже был, Анненский же - тем, который еще
только должен был возникнуть.)
Каждый поэт знает: всякий художественный перевод делается не просто с
языка на язык, но и со стиля на стиль. (Для филологов-классиков это сказал
Виламовиц.) Анненский добавлял к этому: и с чувства на чувство. В
классических книгах каждое новое поколение уже не видит чего-то, что видели
отцы, но видит что-то, чего отцы не видели. В России с ее ускоренным
культурным развитием, где каждое поколение могло считаться за три западных,
Анненский чувствовал это лучше, чем где-нибудь. "Мы читаем в старых строчках
нового Гомера, и "нового", может быть, в смысле разновидности "вечного""
(писал он в статье "Что такое поэзия?"). И не только "мы", люди конца XIX
в., но и греки V в. читали Гомера не так, как современники, и Еврипид видел
в тех же мифах не то, что Эсхил, и поздний Еврипид - не то, что ранний
Еврипид ("Поэт "Троянок""). Так и он, Анненский, через какие-нибудь 50 лет
после Гоголя, Гейне, Достоевского, Тургенева, чувствует в их строчках что-то
новое, необычное, странное: его очерки о классиках XIX века в "Книгах
отражений" - это прежде всего пересказы их текстов на новом языке чувств
("языке сердца", сказал бы романтик). Такой же пересказ представляет собой
его Еврипид - и в стихах, и в манерных ремарках, и в статьях-комментариях.
О том, что такая Nachleben, жизнь поэта в потомстве, есть неотъемлемая
часть его подлинной жизни, Анненский напоминает неустанно: на первой же
странице "Театра Еврипида" 1906 г. названы и Катюль Мандес, и Суинберн, и
Мореас, "Иона" Еврипида он сравнивает с Леконтом, а "Ифигению" - не только с
Гете, но и с Руччеллаи. Все поэты всех времен для него заняты одним и тем
же: переводят на
загадку мироздания. А слова второстепенны: они никогда не выражают вполне
мысль поэта. Интонация важнее слов. Лучшее, что можно делать с языком, - это
писать прерывистыми фразами, чтобы в разрывы предложений просвечивало,
угадываясь, невыраженное и невыразимое. Отсюда - те многоточия, которые так
пестрят на каждой странице Анненского и так меняют (по выражению Ф. Ф.
Зелинского) "дикционную физиономию" его европейского подлинника: превращают
железную связность греческой мысли в отрывистые вспышки современной
чувствительности.
В статье "Памяти И. Ф. Анненского" Ф. Ф. Зелинский приводит два ярких
примера такого "соблазна расчленения". Первый - слова Медеи об обманутом ею
Креонте ("Медея", 371 сл.): в подлиннике - "Он же дошел до такого неразумия,
что, имея возможность, изгнав меня из земли, этим (заранее) уничтожить мои
замыслы, - разрешил мне остаться на этот день, в течение которого я обращу в
трупы троих моих врагов - отца, дочь и моего мужа" (подстрочный перевод
самого Зелинского; "нечего говорить, что в поэзии этот перевод невозможен",
соглашается Зелинский, смело отождествляя "поэзию" со вкусами своего времени
и круга). У Анненского:
О слепец!
В руках держать решенье - и оставить
Нам целый день... Довольно за глаза,
Чтобы отца и дочь и мужа с нею
Мы в трупы обратили... ненавистных.
Другой пример - из монолога Федры ("Ипполит", 374 сл.; здесь Зелинский
заступается за связность подлинника, "его рассудочность вырастает из самого
характера героини: она так естественна, что с ее устранением пропадает и по-
эзия"), У Еврипида: "Уже и раньше в долгие часы ночи я размышляла о том, что
именно разрушает человеческую жизнь. И я решила, что не по природе своего
разума люди поступают дурно - благоразумие ведь свойственно многим - нет, но
вот как должно смотреть на дело. Мы и знаем и распознаем благо; но мы его не
осуществляем, одни из вялости, другие потому, что они вместо блага признали
другую отраду жизни". У Анненского:
Уже давно в безмолвии ночей
Я думою томилась; в жизни смертных
Откуда ж эта язва? Иль ума
Природа виновата в заблужденьях?..
Нет - рассужденья мало - дело в том,
Что к доброму мы не стремимся вовсе,
Не в том, что мы его не знаем. Да,