Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Вот так лежа под солнцем и грея спину, Михаил вдруг увидел: по ту сторону шоссе из лесу выскочила дикая коза с маленьким желтым козленком. Она постояла некоторое время возле самой дороги, принюхиваясь и прислушиваясь к тому, что делается по ту сторону узкой серой ленты, разделившей лес пополам. Козленок терся о мягкий бархатный бок матери и тоже с интересом посматривал на неожиданное препятствие, возникшее на его пути. Мать, наверно, в первый раз вывела его из лесной крепи на берег этой хмурой, затвердевшей реки, и козленок, как и всякий новичок в подобных обстоятельствах, чувствовал страх,
Козленок, немного помешкав, тоже вышел на шоссе. Он поставил свое копытце на асфальт осторожно, словно боялся поскользнуться, потом, подпрыгивая, побежал впереди матери.
Чувство интереса к новому бесследно исчезло, и малую лесную тварь вел теперь вперед инстинкт самозащиты. Защититься от всех опасностей для козленка значило надежно укрыться там, где лес гуще. Козленок не знал, что то место, которое он выбрал, уже занято человеком. Не знал он, должно быть, и того, что человек — его извечный, опаснейший враг.
Серна уже знала людей. Они не трогали ее в этих хиленьких заказных лесах; наоборот, зимой, когда глубокие снега укрывали высохшую траву и твердела кора на деревьях, в самых глухих закутках леса люди ставили маленькие ясли с душистым сеном. Коза не видела людей, не видела, как подкладывают они сено в ясли, замечала лишь странные большие следы на белом снегу и, хоть знала, что это следы добрых существ, шарахалась от них: отдаленный голос предков все еще шумел в ее крови, приказывал остерегаться человека.
И на этот раз, должно быть, серна почуяла, что впереди в засаде притаился человек. Остановилась, ожидая, что и козленок сделает то же самое. Однако он не обращал на мать никакого внимания, и ей тоже пришлось двинуться с места и взбираться на пригорок, в чащу сосняка.
Михаил молча ждал, что будет дальше. Серну он видел до этого всего лишь один раз.
Когда везли его в поезде в концлагерь через такой же самый лес, подошла почти к самому полотну рыженькая козочка с козленком и ждала, пока не пробежали все вагоны. Паровозный дым обернул их сизым кольцом, и они стояли неподвижно, как два призрачных, нереальных существа.
Теперь козленок был в нескольких шагах от Михаила, коза тоже не отставала от своего дитяти. Можно было рассмотреть все до мелочей, можно было насладиться этой короткой минутой, когда ты не один, когда рядом с тобой живые существа. Но в Михаиле пробудился голод, дикий, неодолимый, от которого темнеет в глазах, туманится голова, который толкает человека на бессмысленные и жестокие дела. Скиба понял: чтобы не умереть, иметь силу идти дальше и бороться с врагами, он должен убить этого козленка, перелить силу из его маленького тельца в свое, когда-то сильное, а сейчас ослабевшее, беспомощное. Где-то продолжалась, гремела война, и он должен был спешить туда, к товарищам. Ему нужна сила. Кто же осудит его за то, что он убьет козленка?
Вот он и убьет сейчас его. Вот сейчас...
А козленок, веселый и беззаботный, подпрыгивая,
Козленок допрыгал наконец до того места, где лежал Михаил, и остановился. Его мать поспешно подбежала сзади и тоже стала как вкопанная, словно что-то ударило ее в грудь. Они стояли и смотрели на Михаила прекрасными влажными глазами — глубокими, грустными и умными. Смотрели без страха, с интересом. Что-то схватило Скибу за горло.
— Эй! — неожиданно для себя потихоньку сказал он.— Кш-ш отсюда!..
Козы даже не шевельнулись. Наверно, еще продолжалось оцепенение, вызванное неожиданной встречей. С интересом рассматривали они Михаила, и только частое, короткое дыхание выдавало то опасение, которое все же гнездилось где- то в их маленьких сердцах.
Тогда Михаил, сделав страшные глаза, угрожающе, неуклюже замахнулся. Он даже приподнялся, словно хотел броситься на серну и ее детеныша, и тяжело упал, зарывшись лицом в колючую хвою.
Через минуту он поднял голову. Никого уже не было.
К вечеру, когда стемнело, Михаил, придерживаясь шоссе, снова пошел на восток.
И опять ночь была темной и теплой, и снова, как и вчера, она не простирала ему своих мягких, сильных крыльев, а отталкивала его, бросала под босые ноги твердые корни, сухие ветки и колючие сосновые шишки. Ночь прятала от беглеца жилье людей, не подпускала ни к огородам, где он мог бы найти хоть стручок гороха, ни к полям, где можно было бы пожевать молодые колосья. Только лес и шоссе, кривые деревца и асфальт тянулись перед ним, и не было им ни конца ни края.
Ближе к полночи сосняк неожиданно кончился, и шоссе ушло под своды лиственного леса — высокого, густого и, кажется, не такого пустынного. Михаил почувствовал новые запахи — запахи жилья, еды. Без раздумий и колебаний он пошел напрямик к этому лесу, держась в стороне от шоссе, но и не теряя в темноте его спасительной нити.
Он уже видел впереди пробивающийся среди листьев свет и уже знал, что не уйдет отсюда, пока не разживется чем-нибудь съедобным, как вдруг около самого уха раздалось резкое, зловещее «хальт!». Он хорошо — ох, как хорошо! — знал, что не смеет, не имеет права подчиняться этому оклику, знал, что это смерть, и все же остановился, сам не понимая зачем. Тот, кто бросил в ночь свое угрожающее «хальт», теперь шел к Михаилу. Он глухо топал тяжелыми сапогами, бряцал оружием, сопел.
— Кто здесь? — спросил он по-немецки.
И лишь тогда Михаил наконец опомнился и бросился бежать. Он прыгнул вбок, в кусты, упал, сразу же поднялся и побежал, не разбирая дороги. Вслед ему, словно над самым ухом, грохнул выстрел. Потом еще один, уже где-то сбоку. Третий выстрел хлопнул впереди — выходило, что Михаил бежал прямо в лапы преследователям.
Он свернул вправо — назад, к «своему» сосновому лесу, но темные деревья вокруг осветило призрачным зеленоватым светом ракеты, и Михаил упал в кусты.