Европа и ислам История непонимания
Шрифт:
«Устав, не утвержденный буллой» («Regula поп bullata») был обнародован во время капитула Пятидесятницы францисканского ордена в 1221 году: Франциск вернулся из своего путешествия в Сирию и Египет, куда он отправился в 1219 году и во время которого он проповедовал крестоносцам, осаждавшим Дамиетту, а также встретился с султаном ал-Камилом. Эта встреча с султаном, о которой в разной тональности повествуют западные документы, францисканские и не только, косвенным образом подтверждается одним арабским эпиграфическим источником. Тот факт, что султан в своем шатре беседовал с суфием («божьим человеком» в характерном облачении аскетов — шерстяной одежде с капюшоном, что по-арабски будет «суф») и на прощание одарил его, не кажется необычайным или чуждым традициям ислама. Менее вероятным выглядит испытание огнем, о котором нам рассказывает только Бонавентура ди Баньореджо: этот эпизод вызывает в памяти много аналогичных примеров из истории средневекового христианства, но имеет не слишком правдоподобный вид, когда речь идет о мусульманском мире (хотя ученый-францисканец Джулио
Встреча с султаном и тесно связанный с ней отрывок из «Устава» подчеркивали роль святого Франциска в истории миссионерства и породили долгие споры о его отношении к крестовым походам. Святой Франциск не раз подчеркивал главное в своем «предложении христианам»: отказ от стремления к любым видам власти и влияния, в том числе от использования каких бы то ни было доводов, форм знания или технических достижений в целях убеждения. Это означало бы также осуществление власти: само знание может быть выражением силы.
Подобные рассуждения требуют осторожности, когда речь идет об отношении святого к крестовым походам, которые в любом случае не были миссионерскими войнами и не преследовали цели обращения неверных. Франциск, разумеется, не одобрял войну, но, с другой стороны, никогда не попытался бы воспрепятствовать ее ходу, нарушив тем самым священное правило повиновения, которое обязывало его исполнять приказы Папы, а ведь именно от Папы — со времен Иннокентия III — крестовые походы зависели самым непосредственным образом. Было бы очень интересно узнать, что именно было известно Франциску об исламе, что он о нем думал, как представлял его. Еще в молодости он познакомился с исламом по некоторым письменным или устным рыцарским рассказам и предпринял паломничество в Сантьяго (возможно, он знал и псевдо-Турпина). Кое-какие дополнительные сведения об исламе он получил затем от францисканцев, побывавших в Святой земле в 1217 году.
Во встрече Франциска с султаном ни радушие, ни симпатия, проявленные последним, не являются чем-то новым: мы уже видели, что и то и другое часто проявлялось в отношениях мусульман и христиан. Новой тут является мысль, ясно выраженная в тексте «Устава»: ислам — часть промысла Божьего и, таким образом, входит в замысел Откровения. Сарацины — «волки», но «брат волк» все-таки остается братом.
Любовь как стимул к научному познанию становится исходной точкой в отношении к мусульманскому миру, если взять такого ученого-францисканца, как Роджер Бэкон. Уже было сказано, что великая научная традиция францисканцев Оксфордской школы не может быть понята в полной мере, если не учитывать (кроме вклада этой школы в познание природы) того, что ее подлинным источником вдохновения стал принадлежащий Франциску «Гимн брату Солнцу». Наверное, аналогичное замечание можно сделать и в отношении миссионерской деятельности (а она то чередовалась с крестоносным движением, то сливалась с ним), которая прослеживается у францисканцев от Роджера Бэкона до Раймунда Луллия. Выбирая средства для пропаганды христианской веры, церковная традиция до сих пор делала главный упор на полемику. Аргументы и методы полемики не были забыты — напротив, францисканцы часто возвращаются к ним в своих сочинениях. Однако параллельно утвердилась другая тенденция: убеждать мусульман не только путем споров, где торжествовали методы и инструменты схоластической логики, но главным образом собственным примером и любовью. Для некоторых францисканцев проповедь среди мусульман была важна даже как знак времени: согласно сочинению Пьетро ди Джованни Оливи «Чтение на Апокалипсис» («Lectura super Apocalipsim»), именно францисканцам предназначено обратить сарацин в христианство до наступления Страшного Суда. В своем трактате «Великий труд» («Opus maius»), созданном в 1266–1268 годах с целью доказать Папе Клименту IV необходимость использования наук в реформе Церкви, Роджер Бэкон, «чудесный доктор» (doctor mirabilis), высказывал свои сомнения и замечания относительно практики крестовых походов в Святую землю (которые, нельзя забывать, уже неоднократно завершались неудачами). Эти замечания точно соответствовали тем настроениям, которые, по словам великого магистра доминиканцев Гумберта де Романиса, были весьма широко распространены среди христиан, и не только среди еретиков.
Бэкон не осуждает крестовые походы как таковые, он просто замечает, что они не приносят никакой пользы — как потому, что вооруженные экспедиции против мусульман часто терпят поражение, так и потому, что одержанные победы оказываются недолговечными, ибо почти никто не желает управлять завоеванными землями. Кроме того, крестовый поход есть измена принципу милосердия, так как неверных при этом убивают, а не обращают в христианство. Более того, война вызывает еще большую ненависть к христианам, и из-за этого неверные умирают осужденными на адские муки, в то время как Богу не угодно, чтобы они умирали и горели в аду: ему угодно, чтобы они приняли христианство и оставались жить. Здесь мы видим новую особенность: крестовый поход и миссионерство видятся параллельными путями обращения неверных. Такая цель изначально не была свойственна крестовым походам, однако их все чаще начинают рассматривать именно с этой точки зрения. Подобный аспект проблемы свидетельствует о новом важном повороте в отношении христиан к неверным.
В бурной деятельности уроженца Майорки Раймунда Луллия (1232–1316) крестовый поход и миссионерство, стремление к мученичеству и надежда на обращение всех народов к Христу постоянно чередуются и пересекаются, а иногда и вступают друг с другом
19
Терциарий — мирянин, связанный с определенным монашеским орденом и выполняющий часть его обетов.
В 1315–1316 годах, когда ему было уже за восемьдесят, Раймунд Луллий в третий раз отправился в Северную Африку, где проповедовал Евангелие. На него набросилась разгневанная толпа; умирающего, его подобрали в Беджаие генуэзские моряки и доставили в Пальма-де-Майорка. Он умер, увидев издалека свой город. Тот, кто сам себя называл «фантастическим доктором» (doctor phantasticus), умер, оставшись верным двум примерам, которым он следовал всю жизнь: примерам Франциска Ассизского и «чистого безумца» Персеваля — двух носителей божественного безумия в «разумном» мире.
7
НАВОДЯЩИЕ СТРАХ
Тень колдовства
В эпоху позднего Средневековья благодаря паломничествам, крестовым походам и торговле по всей Европе широко распространились не только специи и прочие экзотические товары с Востока, но и восточные обычаи. Многие особенности одежды и манер позднего средневековья, заимствованные из Византии, Азии и мусульманской Испании, свидетельствуют о том, сколь многим европейцы обязаны исламу. Утверждают, что в 1245 году Альберт Великий приехал в Париж одетым на арабский манер: в этом проявилось желание не столько бросить вызов, сколько подчеркнуть свою ученость, — мусульмане тогда были уже не «язычниками», а «философами». Названия самых изысканных тканей (некоторые из них производились теперь и на Западе) напоминали о городах Востока: муслин — о Мосуле, балдахин — о Багдаде, дама — о Дамаске. Из Египта, Сирии, Персии, Туркестана, с Кавказа везли ковры, из Кордовы и Марокко — дорогие кожаные изделия, украшенные позолотой и росписью. В Альмерии делали ткани с серебряным шитьем. Мурсия и Малага экспортировали шелка. Красота арабо-мусульманских декоративных надписей ценилась так высоко, что псевдоарабские надписи сначала появились на западных монетах, а затем «куфические письмена» утвердились в качестве орнамента, украшавшего изделия ручной работы, ткани и рисунки вплоть до конца XV века. Одной из наиболее ярких составляющих готического стиля, особенно в декоре, стали мотивы, называемые в Испании «мавританскими» (moriscos) или «мудехарскими» (mudejares), поскольку они были типичны для мудехаров — мусульман, проживавших на территориях, которые отошли к христианам в результате Реконкисты.
Мода на все восточное, охватившая Европу в период позднего средневековья, порождала множество парадоксов. Эта мода формировала нужды и потребности, следствием которых стал мощный поток импорта с Востока. Тем не менее, торговый баланс между Востоком и Западом постепенно стал склоняться в пользу последнего. Мода на все восточное сосуществовала с регулярно воскрешаемой идеей крестового похода. Европа оказалась в положении человека, который, имея заклятого врага, тем не менее питает к нему привязанность и постоянно думает о нем.
Областью, где проявлялись это притяжение и отторжение, очарование и чувство страха, стала прежде всего магия. Благодаря переводчикам с арабского получили распространение труды по астрономии и алхимии, а также гностические трактаты (проникнутые, однако, характерным для мусульманской философии платонизмом), которые переносили читателя в обширную и тревожную область мистического. Обеспокоенная распространением ереси катаров, церковь в XIII веке учредила инквизицию; ее отношение к церемониальной магии с тех пор все более ужесточалось. После крушения античной культуры (то есть начиная с IV–V веков) интерес к магии на Западе угас или проявлялся редко, но теперь стали наблюдаться признаки его возрождения.