Европейское воспитание
Шрифт:
— Каким он будет, этот новый мир?
— Это будет мир без ненависти.
— Тогда нужно будет убить много людей…
— Да, нужно будет убить много людей.
— А ненависть все равно останется… Ее станет даже больше, чем раньше…
— Тогда их не будут убивать. Их будут лечить. И кормить. Для них построят дома. Им подарят музыку и книги. Их научат доброте. Если они научились ненависти, их можно будет научить доброте.
— Ненависти не разучиваются. Это как любовь.
— Я знаю, что такое ненависть. Меня научили немцы. Я научился ей, когда потерял родителей, когда мерз и голодал, жил в землянке и знал, что, если меня встретит
— Не надо. Когда у нас будут дети, мы научим их любить, а не ненавидеть.
— Мы научим их и ненавидеть тоже. Мы научим их ненавидеть низость, зависть, насилие, фашизм…
— Что такое фашизм?
— Я точно не знаю. Это особый вид ненависти.
— Наши дети никогда не будут голодать. Они никогда не будут замерзать.
— Никогда.
— Обещай мне.
— Обещаю тебе. Я сделаю все, что смогу.
По ночам они часто просыпались от неумолчного воя: по лесу рыскали голодные волки, и утром Янек находил их следы возле землянки. Лес обнажился и побелел. По снегу блуждали вороны и подолгу каркали. Снег полностью завладел лесом, и на его белизне люди все больше походили на черных муравьев, волочащих в свои норы смешные веточки, — настойчивых, шатающихся, измученных холодом. Отныне вся их жизнь была направлена к единственной цели: поддержать огонь. В городах захватчики ждали лета, чтобы отправиться на новые завоевания, а в лесах человеческая надежда слабее луча зимнего солнца упорно не хотела умирать. Люди больше не интересовались городскими новостями и не разговаривали, их лица морщились от холода и становились такими же заскорузлыми, как старые деревья. Только изредка из деревни возвращались братья Зборовские, подносили к огню свои руки с задубевшими от холода пальцами и говорили кратко:
— Они еще держатся.
19
В один из таких морозных дней, когда сердца людей и зверей понемногу цепенели, а жизнь ждала лишь таинственного знака, чтобы остановиться, умер Тадек. Он умер ночью, во сне, лежа у огня, и даже молодая женщина, сжимавшая его в объятиях, не заметила его ухода. Накануне он почувствовал себя лучше. Он перестал кашлять, температура у него спала. Он попросил Добранского прочитать ему отрывок из книги.
— Не стоит, — сказал Добранский. — Попробуй немного поспать.
— Сегодня я хорошо себя чувствую. Кто знает, Адам, может, я скоро смогу совершать вылазки на дороги?
— Вполне возможно.
— Весной мы будем делать налеты на немецкие колонны… Правда?
— Да. Весной.
— Нужно изо всех сил помогать людям, сражающимся под Сталинградом.
— Изо всех сил. Не двигайся, Тадек.
— Мне хорошо. Адам, почитай мне что-нибудь.
— Что же ты хочешь, чтобы я тебе прочел?
— Сказку.
— Хорошо. Не говори много. А то начнешь кашлять.
— Сказку, героем которой буду я. Волшебную сказку, в конце которой я умру, но не от туберкулеза, а в бою.
— С удовольствием. Только лежи спокойно. Положи голову сюда… вот. Я расскажу тебе одну историю.
— Начинай…
— Сейчас, сейчас…
Польский летчик-истребитель Тадек Хмура умирает. Он лежит на спине в траве, в глубине густой английской рощи. Его разбитый самолет валяется в нескольких шагах от него: крылья сломаны, а винт глубоко вошел
— Это называется волнующей минутой, — прошептал Тадек.
Но вдруг он замечает, что кусты перед ним шевелятся, и из-за шелковицы высовывается глупая физиономия Пеха. Пех смотрит на Тадека с отвращением, язвительно гогочет и выходит из кустов с бутылкой виски в руке…
— Если бы это было правдой! — пробормотал Пех.
— Замолчи…
В этом появлении есть что-то неожиданное. Тадек это хорошо чувствует, но в своем нынешнем состоянии не может сосредоточиться и определить, что именно. Впрочем, аэродром находится всего в нескольких милях отсюда, и там должны были видеть, как его самолет упал в лес. Пех склоняется над Тадеком и подносит к его губам горлышко бутылки. Тадек пьет и понимает, что виски, как и прежде, пить приятно. Затем он видит, как из зарослей появляется его товарищ по эскадрилье Адам Добранский. Добранский ведет себя очень некрасиво. Он смотрит на запутавшееся в парашюте тело с глубоким отвращением.
— Как колбаса! — заявляет он, усаживаясь в траву. — Передай мне виски. Ну что, сбили?
Тадек оскорбительно бурчит что-то в его адрес и, в свою очередь, требует бутылку. Он понимает, что никому до него нет дела. И продолжает умирать.
— Тихо! — прошептал Пех. — Он спит.
Тадек открыл глаза.
— Я не сплю. Продолжай.
Он умирает, его жалкое, беспомощное тело лежит на земле, а его лучшие друзья делают вид, что все это — сущие пустяки. Он, конечно, не требует от них, чтобы они рыдали и рвали на себе волосы, но можно было хотя бы не напиваться.
— Могли бы, по крайней мере, обнажить головы, — с достоинством подсказывает он им. — Не стесняйся, Пех. Если устал пить стоя, можешь усесться на меня, — добавляет он трагическим тоном.
К его громадному удивлению, Пех тотчас садится к нему на живот, сжимая в руке бутылку. Но Тадек не чувствует его веса. Напротив, у него такое ощущение, будто он наблюдает за всем со стороны, словно это запутавшееся тело больше не принадлежит ему.
«Все обстоит гораздо хуже, чем я думал», — думает он, впадая в уныние.
— Даже не пытайтесь меня ободрить! — храбрится он. — Я знаю, что со мной!
— А ты думал, у нас еще остались какие-то иллюзии? — говорит Пех. — Cheers! [47] — Он пьет. — Если ты видел, как гибнет дело всей твой жизни… — декламирует он.
— Я? — стонет Тадек. — Киплинг?
— Да. Если ты видел, как гибнет дело всей твоей жизни… Старина Киплинг! Я дам тебе почитать его стихи о Сталинграде… По его собственному признанию, это лучшее, что ему довелось написать. Какой пыл! Какое воодушевление! Попался, Ганга Дин? [48] Cheers…
47
Твое здоровье! (англ.)
48
Аллюзия на стихотворение Редьярда Киплинга «Ганга Дин» (1890). — Прим. пер.