Эй, вы, евреи, мацу купили?
Шрифт:
– А где Гога? Та-амар!!!
В ответ колыхнулся розовый абажур – такая круглая была Тамар.
– Гога дрыхнет без задних ног. Зачем ты его ухайдокал вчера?
– Это море. Мы на камни лазили.
– Вы же исраелиты, а не дикие козы.
– А когда Гога выйдет?
– Нино, если ты Гогу опять потащишь на камни…
И в это время вышел в короткой рубашке – свободно гуляла пиписька – Гога.
– Нино!
– Гога!
Загигикали, словно уже летят в воду. Такие дела. Тамар переливалась гневом, удивлением и радостью. То есть всеми цветами радуги. Мальчики
Николай в восемнадцать лет помогал Илье строить дом их и познавал себя через слова.
Дом и сад – вот о чем мечтал Илья Раппопорт и этой мечтой вдохновлял Светлану и детей своих.
Его за это любили другие.
Николай упрощал слова в стихах. Каменотес слов. Гога, Николай и Нино за столиками кафе «Парус» пили розовую как марганцовку, едкую и вонючую чачу. Под ними шлепали тяжелые волны о ржавые сваи.
– У нас есть мясо по-абхазски, шашлык по-грузински, – улыбнулась Аида, сухумская армянка. – Если хотите, есть русское пиво.
В двадцати метрах от уреза воды переваливался на волнах рыболовецкий баркас.
– Нино! Нино! – звали оттуда.
Лунной ночью весенней травой дышали они, он вдыхал молодое женское тело, покрытое золотым пушком, пахнущее ландышем.
Николай влюбился в голос Нино. Все ее хотели. Но она впустила Николая в себя. Так что она должна была забеременеть, но ему не довелось услышать от нее об этом. Его забирали усмирять чеченцев, то есть рыть окопы вокруг Грозного, а может быть, свою могилу.
На чеченской войне главное дело Николая – помнить о смерти. Пока Николай помнит о смерти, он остается живым. На этой войне тщательно взвешивали не то, что каждый шаг, но даже каждое слово. Чеченская война – это шатание между злом и бедствием.
За сотни километров от той бойни потел Сухум и пахли розами женщины. Штаю Ардзинбы изготовлял наклейки на дома других, чтобы Сухум им стал могилой. В ночь факелов наклейки с трудом держались на косяках ворот. Абхазы вприпрыжку бегали с винтовками по дворам, но не стреляли. Следом грузины сбрасывали бомбы, но не попадали. Дома с наклейками загорелись с зарей. Раппопорты бежали – так Лот бежал из Содома. А старая Тамар – как она могла уйти? Она родилась и состарилась здесь – сгорела заживо.
Беженцев принял Краснодар. Барак, где комната досталась Раппопортам, был с козой на крыше.
– Дурная примета. – сказала Светлана.
Но Раппопорт и пальцем не пошевелил. Он теперь играл на контрабасе в сохнутовском ульпане. С ним случилось то, что случалось теперь со многими. Пространство отторгало их. И гонимые освятили время. Время для них дышало свободой и смыслом.
Слово «алия» вобрало в себя Раппопорта со всеми его потрохами. Он влюбился в близкое будущее. Это как встреча в дороге – любовь без оглядки. И главное – выбор сделан. Не по
Потерять – лэабэд
Прошлое – авар
Кто пришел? – Ми ба?
Я – ани
Ты – ата
Ну, разве что Светлана тем временем, гадала в Комитете беженцев: кому какой достанется участок под дом и сад. Она была неутомима, как сошедшие с ума. Еще не остыл пепел сожженного абхазами дома в Сухум, а она уже готова закладывать фундамент в Краснодаре между кладбищем в степи и тюрьмой, страдающей туберкулезом.
По краснодарским степям в ту весну гулял призыв сионизма.
У Ильи нездоровый блеск в глазах. Как лунатик, шагал он с транзистором, прижатым к щеке, в ушах звенел «Голос Израиля». Он сравнивал Черное море со Средиземным и Черное выглядело помойкой.
Раппопорты просились из России.
– В Израиле мы заработаем деньги, – сказал Илья жене своей Светлане.
Это звучало как разводное письмо. Утро. Три градуса выше нуля. Продрогшие деревья. Весна. Ветер сдувал с аэродрома пыль, пустынно было и безгласо, и расставание граничило с утратой смысла происходящего. Гнездо евреев и бомжей перед разлетом.
Жара и ослепительность Израиля для северной души морока.
Там-та-ра-ра-ра-там! Тара-рам-там!
И запрыгали холмы, как овцы.
Страна без сна. Беззаботные толпы сновали по набережным Тель-Авива, митинговали леваки на перекрестках улиц, танцевали марокканцы на площадях с «узи» за плечами. Цицит не в моде по сравнению с «узи».
Мы всегда умели окружать себя проволокой и врагами, – сказал сосед Раппопортов ватик Сеня Самарский. Он был в Москве «сиротой алии», здесь – профессиональный голодовщик. Платите – голодаю. Честняга, сбросил с костей своих все.
– Мы в том же небе, слава Богу. Соприкоснешься с вещью, не прикрепляйся близко к ней. Искушение… – философствовал он за пивом.
На складе металлолома им разрешили жить, работать сторожами и сваривать ограды.
– На Дизингофе мне стыдно, что я нищий русский, но когда я сижу здесь, у себя…
Приходили старики из Бейт-авот. В этом металлоломном кафе Николай читал стихи.
Небрит и колюч,Я неспроста оставил в двери ключ.– Хищная рифма! – выкрик.
Николай обустроился в голубятне с видом на хасидскую ешиву, где радиоголоса сторожевых собак разыгрывали переклички. Тель-Авив прел во влажной духоте.
В субботу Илья не играл на контрабасе. Люди с пейсами запрещали себе и другим играть в выходные. Но, как и тысячу лет назад, в их власти лишь придорожные камни и музыканты.
Иногда отношение человека с новым местом рождает безумие.
Николай мог бы в Сухуми рыбачить и писать стихи, но случилась война. В Израиле его снайперский глаз рано или поздно приведет его в десантники, когда на складе кончится металл.