Эй, вы, евреи, мацу купили?

Коган Зиновий

– Меня арестуют при входе в ЗАГС.

– Мы уже муж и жена перед Богом и перед людьми.

– Госпожа Штиглиц, я предлагаю вам хупу.

– Я согласна, у меня есть семь дней до отъезда. Что нужно для Хупы?

– Ктуба, грамотный невредный еврей и бутылка вина. Ах да, еще кольцо.

– Или кольца?

– Только кольцо для невесты.

– Несправедливо.

– Как раввин скажет, так и будет.

Последовавшие за этим вечером шесть дней, шесть бесполезных дней не принесли удачи. Как только набожный еврей узнавал, что жених – Анатолий Щаранский. Он быстренько накладывал в штаны. Оставался иешиботник

Хаим-Меер, он же сторож синагоги, он же переписчик Торы. Ему было 30 лет, с красными кудрями и всклокоченной бородой, синие глаза его выглядывали будто из огня.

– Ктубу нужно писать на арамейском, – сказал Хаим-Меер.

– А вы не умете… – подсказала Наташа.

– Умею. Но я не знаю, зачем.

– Я заплачу, – сказал Щаранский. – Хупа должна быть завтра.

– Арамейский, срочность, это вам выйдет в двести рублей. Но я вам говорю: нет.

– Завтра, в шесть утра. В Кривоколенном переулке. Это рядом, – сказал Щаранский.

– Нет.

– У меня самолет в три часа дня, – сказала Наташа.

– Вы оба евреи по маме? Как ваша фамилия?

– Щаранский.

Иешиботник внимательно посмотрел на Толю.

– Где-то я вас видел. Точно, по телику.

– Набавить вам за риск? – усмехнулся Толя.

– Я уже двадцать раз сказал: нет.

– Там еще будут зарубежные фотокорреспонденты.

– Нет, нет и нет!

– Пятьсот рублей.

– Как вы сказали: Кривоколенный переулок? Дом номер?

Утром следующего дня восемь мужчин, не считая иешиботника, собрались в Кривоколенном переулке на пятом этаже. – Нужен еще один еврей, – сказал Хаим-Меер, платок его был надушен жутким одеколоном, он то и дело прикладывал платок к лицу.

– У нас нет лишнего еврея. Ни лишнего еврея, ни лишнего времени, Хаим. – сказал Слепак. – Вперед, или мы набьем твою прыщавую морду. У моей Маруси есть для тебя мазь. Ну, начинай.

– Я без миньяна не начну.

– Но это же не молитва. – сказал Липавский. – Для Хупы достаточно два свидетеля.

– Сначала будет молитва, – сказал Хаим-Меер.

– Ты уверен? – спросил Щаранский.

– Я написал ктубу, а вы ее подпишете. Вы и ваши свидетели. И приготовь кольцо, Щаранский.

На столе лежали в трубочку свернутая ктуба и талит, стояли бутылка с бокалом.

Слепак с бородой ресторанного швейцара и Абрамович вышли на двадцатиградусный мороз ловить еврея. Слепое от солнца небо.

– Нам нужен еврей для молитвы, – остановил Абрамович старика с болонкой на поводке.

– Фас его! – приказал старикашка. Болонка залаяла овчаркой.

И вдруг из-за угла выбежал в распахнутом тулупе пограничника майор КГБ Лазарь Хейфец. Он потерял в метро Слепака.

– О! – воскликнул Слепак. – На ловца и зверь бежит!

– Кто зверь? – запыхавшись, остановился Лазарь.

– С нами пойдешь, раз в жизни послужишь по прямому назначению.

– Обрезание будете делать?

– А уж это как будешь себя вести, товарищ майор.

Под ослепительно-белым талитом стояли Толя и Наташа, а иешиботник Хаим-Меер освящал их любовь, которой было суждено столкнуться со звериной силой КГБ. Толя взял ее руку, надел кольцо и повторил на арамейском за Хаимом-Меером:

– Гарей ат мекудешет ли бетабаат зу кедат Мошев е Исраэль.

Такая нежная рука у нее, но она

уже далеко и вся она от неизбежного. От неизбежного его печаль. Для нее тоже эта свадьба больше похожа была на Йом Кипур. Они переживали первый опыт расставания. Он знал, что суждено быть арестованным, но молил сейчас Господа пережить эту хупу, а потом и проводы любви, быть может, навсегда.

Липавский ловко откупоривал шампанское, но Хаим-Меер предусмотрительно принес прошлогоднюю пейсаховку для жениха и невесты.

Через час белая «Волга» Липавского доставила молодоженов в Шереметьево. Они шли в окружении друзей к невидимой грани разлуки. Для тех, кто оставался, – мороз, ветер и безлюдье. Всеобщий обморок одиночек…

Липавский парился в бане, голый лейтенант лил кипяток на раскаленные камни, майор Хейфец чесал свое потное волосатое тело. Полковник Зверев вошел в простыне, как римский прокуратор.

– Завтра арестуем Щаранского.

Липавский взял запотевшую кружку с пивом и выпил залпом, как застрелился.

Эта суббота, как Йом Кипур, – так тревожно на сердце у пришедших сегодня на Горку. Лернер и Щаранский пришли в окружении иностранных корреспондентов. Слепак привел большую группу американских туристов.

– Я не выполнял поручения ЦРУ, – говорил Щаранский. – Я не верю, что Липавский – автор письма в «Известиях». Меня беспокоит арест моих друзей Бегуна, Гинзбурга, Орлова. Я член Московской хельсинкской группы. Кремль нарушает Хельсинкские договоренности, и Запад не имеет права молчать. Речь идет о миллионе евреев. Я всего лишь один из них. В связи с письмом в «Известиях» я опасаюсь ареста, но знаете, мы, как велосипедисты на канате, – ни остановиться, ни дать задний ход. Делай, что должно, и будь что будет.

Майор Хейфец вошел в синагогу и позвонил на работу.

– В Сокольниках женские трусики дают. Посторонний голос. Он вновь набрал номер Пятого отдела КГБ.

– Брать по моей команде, – сказал Зверев. – Как только прокурор выдаст санкцию на арест, так Кочерга и загребет его.

– Лернера? – уточнил Хейфец.

– А ты не лезь в это дело, оборвал Зверев. – Лучше расскажи, что из окна видно.

– У каждого в руках «Известия», не Горка, а читальный зал. Эссас без газеты, он с беременной женой пришел.

– Опять беременна? – удивился Зверев.

– Красиво жить не запретишь, товарищ полковник.

– У нее отец в нашей системе работает, – сказал Зверев. – Ты его в синагоге не встречал? От Комитета новую квартиру получил для дочери-сионистки.

Вновь женский голос на линии:

– Я нарезаю лук кружочками и заливаю майонезом.

– А я жарю без лука. Беру мясной фарш…

Тем временем Лернер говорил толпе: «Я от этих передряг стал себя прекрасно чувствовать. Все болячки мои пропали. Я, оказывается, люблю драчку. Мне надо было боксом заниматься, а не кибернетикой. Мне, в отличие от Толи, чуждо то, что идя вместе с демократами, я невольно соглашался с ними, что чисто еврейская проблема не существует. Но для меня эта проблема существует, и только она была моим делом, делом, за которое я готов страдать и за которое я готов отдать жизнь, и это ужасное письмо в «Известиях», и эти преследования активистов алии только укрепляют меня в своей правоте».