Эй, вы, евреи, мацу купили?
Шрифт:
– Благословляю, – улыбнулся Шнеерсон.
– Ну, это уж слишком, – сказал Горелик.
– Надо выпить, – предложил габай.
– Э, – сказал Хаим, – Мы бы такие бабки сделали! Но лгал ты!
Хозяйка Лена выставила «Абсолют». И сказал Шнеерсон:
– Вот сбылось: «И когда жажду я, поят меня уксусом».
– А вот раввин отлучит тебя от синагоги, объявит херем, анафему и тебя как бы не будет.
– Господи, – сказал Муня, – спаси душу мою от пса этого. Сказал мне отец, чтобы не мстил я.
За окном «Кошер бекицер»
Горелик отпил, Муня пил до дна.
– Если ты Шнеерсон, – усмехнулся габай Хаим, – выпей еще стаканчик.
– А то, – сказал Муня, – наливай. – Спину свою я отдал побивающим и щеки свои – вырывающим волосы. Я прощаю им все грехи. И с любовью принимаю я страдания.
Они ничего не могли сделать с Муней. По стаканам он победил.
Горелик поднял чугунную голову и оловянным взглядом обвел прихожан. Те, кто пришел с похорон, почему-то сидели за свадебным столом, а гости новобрачных оплакивали покойника. Все смешалось на Балаклаве. Горелик с горя процитировал Талмуд: «И ветер понес его, и пошел он по морской воде». Почему именно это? А что с пьяного возьмешь. Но Хаим это понял как команду.
– Я его в микве замочу, – шепнул он Горелику.
О, мелодия хануки. Недоставало утонуть с цицит и в лапсердаке, простудиться на ветру, лежать на траве – ногами к церкви, к синагоге головой, а звезды вокруг луны, словно дети вокруг стола: латкес!.. ханука – гелт!
Каждому нужно счастье и каждому нужен дом.
– Мазлтов, – целовали жениха могильщики.
Вино и курица будто испарились. Понятно, с кладбища всегда волчий аппетит. Невеста со слезами на глазах картинно улыбалась.
А за столом хевра-кадиш, откуда счастье молча ушло, совсем теперь не нужны ни талмуд, ни брюки.
В «Кошер бекицер» мало кто думал о Машиахе. Здесь не рыдали, травили анекдоты; не рвали ворот на вые, пили водку стаканами, не чокаясь; и не выли как глухонемые. Короче, они не любили ребе. Они глотали водку, грызли чеснок и кричали друг на друга, не оставляя шансов Машиаху.
– Машиах! Машиах! Машиах! – кричал за окном молодняк пейсатый.
Шнеерсон надвинул шляпу на брови и вышел. Толпа увидела его с бутылкой «Абсолют» и закружилась «хора» с новой силой. Такая вращающаяся тюрьма. Стали забрасывать его улыбками и приветствиями. Сын вошел в круг и вывел его, как из тьмы выводят.
– Нас ждут.
– Пока, – сказал Шнеерсон толпе.
С габайской помощью его впихнули в «Тойоту».
– Туды его мать. – Хаим с чувством захлопнул дверь.
– Приперся! – проснулась Аня, – Ты что там нажрался?
– Разве ты еще не в борделе? – удивился Муня. – Куда смотрят власти?
И вот то самое болото, где дом Андрея и Юли. Им подарили паука на перекладине, ворот, ветер, высокую пальму и старинный стол под компьютер. Гавань странствующей души.
Муня прислонился к дверному косяку, он
Юля истомленная в джинсах.
– Папа сделает нам хупу, – сказала Юля.
Ну, прямо, ой, ой, ой…
Вот те на.
Она созрела к материнству.
Ну, прямо, вот те на!
– Ну, вообще, – сказала Аня, – обожаю хупы.
– Не стучи вилкой по зубам, – приказал Муня.
– От пьяного слышу, – сказал Аня.
– Прикольно, да? Я пьяный. А ты мне наливала, кенгуру?
– Они под забором, – засмеялась Юля, – И похожи на папочку.
– Юля, не обижай кенгуру, – сказала Аня.
– Что у кенгуру на ужин? – Муня постучал пятками об пол.
Раньше Муня занимался любовью, а теперь – ерундой. А все потому, что историю делают те, кому больше делать нечего.
Поиск еды в холодильнике, окна в лягушках и мошкаре, что-то вроде пиццы по-австралийски. Остается одно – вода со льдом и секс. Но секс не для Ани и не для Муни. Для Муни исповедь детей.
– Ну, колись!
– Сдал квартиру на выкуп, а сама сюда. Эту сдадим, в новый дом переедем. Это бизнес.
– А бабки откуда?
– Из банка.
– Стрельно.
– Буду милиционером.
– Такое доверие. – Ахнул Муня.
Он гордился, еще не зная, чем.
Жизнь в Мельбурне была такой же беспричинной, как и везде.
Судьба эмигрантов праведна иностранна, если не уголовна и если не абсурдна, то полна смысла.
Три года Андрей и Юля жили учебой и работой, экскурсиями по материку – с гор на лыжах, на яхте по океану. Но не было детей. Это сделало их сентиментальными. И вот они решили сделать хупу, надеясь на любовь Господню.
Хупа разыгрывалась у пирса «Devel Cat». По пляжу катались на велосипедах полицейские, одетые в шорты и шлемы.
На мелководье в запахах морской травы резвились чайки и дети, которых еще не продали в рабство. В небе кувыркались парашютисты – иногда скользили по волне.
Ну что еще? Вода и песок. В песке купались воробьи.
А над всеми, на синем небе реактивный самолет написал “froggy com. au”. И это было лягушачье благословение тем, кто бракосочетался на пляже.
Мельбурн раскалялся, и улицы перекликались светофорами на перекрестках. Им вторили летающие попугаи. Австралия – страна свободных попугаев.
Итак, пустыня дохнула перегаром и заповедь «плодись и размножайся» запустилась. Любовь и тайная страсть Балаклавы.
Шнеерсон в черном костюме и черной шляпе был узнаваем, собрал толпу полуголых австралов, участников заплыва в океан на яхтах.
Четверо из них подняли талит над головами Андрея и Юли. И в это время кубарем скатился с горячей дюны габай Хаим, будто безумный король с высокой кровати; короче, пробный шар.
– Не-е так! Не-е то!
Песчаная голова с рыбьими глазами.