Эй, вы, евреи, мацу купили?
Шрифт:
Это решило все.
Это было приглашение на костер.
Изо дня в день Нюсик сталкивался с урной Ривы, которую Софа поставила на сервант в гостиной.
– Другое место унизительно для мамы.
Нюсику едва ли не еженочно снилась Рива. Днем он вспоминал сон, и это мешало искать пивные банки.
Что до Семена, то он однажды исчез вместе с урной. Он укатил на «Опеле» в Пятихатки, где мало что изменилось, ну разве что, на месте еврейского кладбища устроили гаражи. И теперь
– Господи – Боже ж мой, из Германии привез бабушку, – качал головой старый чернобылец, обхватил впалые щеки, пряча ненужную улыбку.
Семен укрепил на бетонной плите Арона Чернобельского урну Ривы и обложил ее тяжелыми камнями.
– Треск какой… – сказал Семен.
– Это кузнечики… или твой дозиметр?
– Здесь все трещит. Долго будет трещать?
– Двести сорок тысяч лет, – ответил старик. – Вот сколько лет земля будет убивать человека.
– А другая живность живет.
– Все имеет право жить на этой земле, а человек – нет.
– Ну, почему-то мне кажется, человек приспособится.
– Земля укоротила жизнь человеку.
Семен сфотографировал могилу прадеда и они ушли с кладбища. По дороге Семен сфотографировал брошенные вертолеты, грузовики, бульдозеры. Семен залез в бульдозер – он наполовину разобран. Кругом заросшее поле.
Железнодорожные составы навечно застряли на станции. Ржавые корабли из речпорта уже не пойдут по Припяти. В зоне нельзя касаться предметов и растений, садиться не землю, курить на открытом воздухе, перемещаться на транспорте без крыши – пыль страшна.
Но на самом деле все можно.
Зона – это две с половиной тысячи квадратных километров. Пропуск в зону – бутылка коньяка. Воровство здесь в порядке вещей.
– Не у каждого есть такие возможности, как у меня, – хвастался на прощание старик.
Смеркалось, фотоаппарат был уже почти бесполезен, и Семен просто смотрел на станцию: высокая труба над третьим блоком, низкая – над четвертым, одетым в серый саркофаг, аккуратные первый и второй.
Чувства опасности здесь нет. В окрестностях Чернобыля сейчас не так-то просто «схватить дозу».
Чернобыль был раем до СССР, до России, до Украины.
По переписи 1765 года в Чернобыле было 96 еврейских домов и жило 696 евреев – среди них Менахем Нахум Тверской, основатель Чернобыльских цадиков.
У цадика – папы сын тоже стал цадик. Мордехай. Такие дела.
Мрдехай сколотил двор – посещали приверженцы из близко и далеко, даже из Польши, если не враки, конечно. Мордехай установил маамадот – налог в пользу двора Мордехая.
Ну, не в пользу бабы Мани-молочницы или биндюжника Муни. То-то и оно.
Через сто лет в Чернобыле уже проживало 6559 евреев, 3098 старообрядцев и поляков 154.
Только в 1920 году цадики (потомки Мордехая) молча сбежали через Польшу в Нью-Йорк. Америка. Америка.
Оставшихся евреев Чернобыля немецие нацики расстреляли.
Прошло еще полста лет. Остались лишь пять могил цадиков.
Народная молва связывает взрыв ядерного реактора не с экспериментом физика-придурка, а с надругательством антисемитами над могильным склепом цадика…
Сегодня самоселы собирают в лесах грибы – не страшно жить и вести хозяйство. Каждый год пяток самоселов умирает – от старости. Молодым здесь не место.
В Чернобыле, когдатошнем еврейском местечке, встречали субботу хмельные счастливые хасиды:
Асадер ли сидусо бе цафро ди шабато ва язмин бо-оашто тико кадишо ни-найно ни-найно ни-най-а-а а-я-яй!
Временно хмельные и счастливые.
Жизнь вообще временная. Дороги полопаются, здания упадут, все поглотит лес.
И будет как было… через двести сорок тысяч лет…
Первомай в Пятихатках выдался ветреный и солнечный, как и десять лет назад, и на невспаханных полях нет-нет да и блеснет снег, и было это все для Семена как в первый раз. Он влюбился в черноглазую девушку. Майская земля зазеленела, а девушка забеременела и родила мальчика, и назвали его Дрон, не то Андрей, не то Арон.
Семен открыл чернобыльский аттракцион: он возил любителей экстремальных ощущений в зону отчуждения. Бизнес оказался прибыльным.
Раввин переходного периода
Митинг в Лужниках заканчивался. Призыв уральских шахтеров к забастовке и многоголосое – ура! Города погрузятся во тьму. Лева спешил в метро. Валялись листовки «Долой КПСС», дул ветер в спину, гоняя на снегу флажки Демвыбора России. Третий день снег обновлял город и сокращал пространство до вытянутой ладони. Влюбленный и ослепший самолет разбрасывал круги над Лужниками.
Солдаты легкомысленно топтались под мостом. Преступная халатность. А вдруг восстановительная терапия не успеет?
Лева мог бы выступить с трибуны: «Эсэсэрцы! Что было, то было». Умнее не скажешь. Он освящал алию. Алия – это лифт души наверх. Лучше всего получалось на Красной Пахре, где плели Суккот, где раскатывали бумагу для трапезы – какая наглость в йом-тов ехать в лес. Необратимость поступков возбуждала.
Замерзшие в сугробах автомобили напоминали солдат в окопах. Богатый москвич не бросит автомобиль, он таскает с собой две тонны, свой имидж, свое пространство. Автомобиль – символ свободы в стране, где нет дорог.