Эйхман в Иерусалиме. Банальность зла

Арендт Ханна

Обсуждались главным образом четыре пункта. Первый — это вопрос участия Эйхмана в массовых бойнях, которые проводили на Востоке айнзацгруппы — казни санкционировал Гейдрих на совещании в марте 1941 года, на котором Эйхман присутствовал. Однако поскольку командирами айнзацгрупп были члены интеллектуальной элиты СС, тогда как их воинство состояло либо из уголовников, либо из обычных солдат, которым было приказано делать эту работу — добровольцев не было, — связь Эйхмана с этой важной фазой «окончательного решения» выражалась лишь в том, что он получал отчеты убийц, которые затем систематизировал для своего начальства. Эти отчеты, хотя и «совершенно секретные», размножались на рота-торе и направлялись в пятьдесят — семьдесят организаций рейха, в каждой из которых, естественно, сидел свой оберрегирунг-срат (Oberregierungsrat — старший правительственный советник), который систематизировал их для своих начальников. Имелись также показания члена Верховного суда США Мусманно, который заявил, что Вальтер Шелленберг, составивший проект договора между Гейдрихом и генералом Вальтером фон Браухи-чем из военного командования (в

этом договоре уточнялось, что айнзацгруппы получают полную свободу для «выполнения своих задач, касающихся гражданского населения», то есть убийства гражданского населения), сообщил ему в разговоре в Нюрнберге, что Эйхман «управлял этими операциями» и даже «лично наблюдал за ними». Судьи «по причине предосторожноти» не хотели полагаться на неподтвержденное заявление Шелленберга и изъяли это свидетельство. Похоже, Шеллен-берг был очень низкого мнения о судьях Нюрнбергского трибунала и их способности преодолеть лабиринт административной структуры Третьего рейха. Таким образом, оставалось лишь свидетельство о том, что Эйхман был хорошо информирован о происходящем на Востоке, а это никогда не подвергалось сомнению, и, что удивительно, суд пришел к заключению, что этого свидетельства достаточно для подтверждения его фа-ктического участия.

Второй пункт, касавшийся депортации евреев из польских гетто в близлежащие центры умерщвления, был более убедительным. В самом деле, было «логично» предположить, что специалист по транспортировке проявлял активность и на территории генерал-губернаторства. Однако мы знаем из многих других источников, что ответственными за транспортировку на всей этой огромной территории были высшие чины СС и полиции — к великому неудовольствию генерал-губернатора Ганса Франка, который в своем дневнике постоянно жаловался на вмешательство в эту сферу, при этом вообще не упоминая имени Эйхмана. Франц Новак, офицер группы Эйхмана, отвечавший за транспорт, давая показания в свою защиту, подтвердил версию Эйхмана: действительно, время от времени им приходилось вести переговоры с руководством Ostbahny Восточных железных дорог, потому что перевозки из западных частей Европы следовало координировать с операциями в данной области.

Вислицени дал в Нюрнберге очень хороший отчет по этим переговорам. Новак связывался с министерством транспорта, которое, если эшелоны следовали через театр военных действии, в свою очередь, должно было получить разрешение от армейских. Армия могла наложить вето на перевозки. Чего Вислицени не рассказал и что было куда интереснее, так это то, что армия пользовалась своим правом вето только в первые годы, когда германские войска наступали. В 1944 году, когда депортации из Венгрии затрудняли отступление целых армий, никакие вето не применялись.

Но, например, когда в 1942 году эвакуировалось Варшавское гетто — со скоростью пять тысяч человек в день, — Гиммлер лично вел переговоры с железнодорожными властями, Эйхман и его команда не имели к ним никакого отношения.

В конце концов суд обратился к показаниям одного из свидетелей на процессе Хёсса, из которых следовало, что часть евреев из генерал-губернаторства доставили в Освенцим вместе с евреями Белостока — польского города, присоединенного к германской провинции Восточная Пруссия — и, следовательно, они попали под юрисдикцию Эйхмана. Но даже в Вартегау, являвшейся территорией рейха, ответственным за казни и де-портации был гаулейтер Грайслер, а не РСХА. И хотя в январе 1944 года Эйхман побывал в гетто Лодзи — самом большом на Востоке и самом последнем в списке ликвидированных, — тем, кто месяцем позже приказал Грайслеру ликвидировать гетто, снова был Гиммлер. Если отбросить абсурдное заявление обвинения о том, что Эйхман был способен инспирировать приказы Гитлера, сам по себе факт, что Эйхман отправлял евреев в Освенцим, не может быть доказательством того, что всех евреев, попавших в Освенцим, туда отправил Эйхман. Исходя из категорического отрицания Эйхмана и полного отсутствия убедительных доказательств выводы суда по этому пункту, увы, производят впечатление in dubio contra гейт — «все сомнения против обвиняемого».

Третьим рассматривавшимся пунктом была ответственность Эйхмана за то, что происходило в лагерях смерти, где, по утверждению обвинения, он пользовался огромным авторитетом. О высокой степени независимости и беспристрастности судей свидетельствует тот факт, что они не приняли ни одно свидетельское показание по этому вопросу. Их аргументация была убедительной и показала абсолютное понимание ситуации в целом. Они начали с объяснения, что в лагерях существовали две категории евреев: так называемые транспортные евреи (Transpotjuden), которые составляли основную массу населения и не совершили никаких преступлений даже в глазах нацистов, и «превентивно арестованные евреи» (Schutzhaftjuden), которые были сосланы в немецкие концентрационные лагеря за какие-то проступки — эти, в соответствии с тоталитарным прин-ципом насаждения режима террора против «невинных», устраивались гораздо лучше остальных, даже когда их отправляли на Восток, чтобы сделать немецкие концентрационные лагеря рейха judenrein.

По словам Раи Каган, одного из центральных свидетелей по Освенциму, «то был великий парадокс Освенцима: с теми, кого сажали за уголовные преступления, обращались лучше, чем с остальными». Они не попадали под селекцию и, как правило, выживали.

Эйхман не имел никакого отношения к «превентивно арестованным евреям», но «транспортные евреи», его специальность, были по определению приговорены к смерти, за исключением двадцати пяти процентов особо крепких, которых в некоторых лагерях могли отобрать для работы. Однако в версии, которую представил суд, этот вопрос уже не рассматривался. Конечно же, Эйхман знал, что подавляющее большинство его жертв

обречено на смерть; но истина заключалась в том, что он не обладал полномочиями, которые позволили бы ему сказать, кто умрет, а кто будет жить — он просто не мог этого знать: отбор на работу производили врачи СС прямо на месте, а список депортированных обычно составляли еврейские советы в странах проживания или регулярная полиция, и ни Эйхман, ни его люди никогда этого не делали. Вопрос состоял в другом — лгал ли Эйхман, когда заявил: «Я не убил ни одного еврея и ни одного нееврея — я не убил ни одного человеческого существа. Я не отдавал приказа убить ни еврея, ни нееврея». Обвинение же, не способное понять участника массовых убийств, который никогда не убивал (которому, в данном конкретном случае, вероятно, даже не хватило бы мужества убить), постоянно пыталось доказать, что он убивал отдельных лиц.

И это приводит нас к четвертому, и последнему вопросу, касающемуся общих полномочий Эйхмана на восточных территориях, — вопросу о его ответственности за условия жизни в гетто, за непередаваемые несчастья, которые обрушились на их обитателей, и за их окончательную ликвидацию, которая была предметом показаний большинства свидетелей. И вновь мы видим, что Эйхман был отлично информирован, но это не имело никакого отношения к его работе. Обвинение предприняло сложную попытку доказать, что имело — на основании того, что Эйхман охотно признавал, что иногда ему случалось решать, в соответствии с постоянно меняющимися директивами на этот счет, как поступать с евреями-иностранцами, которые оказались в западне в Польше. Это, он заявил, было вопросом «национального значения», касающимся министерства иностранных дел, и «за пределом» местных властей. Что же касается таких евреев, то в правительственных организациях Германии существовали две разные тенденции — «радикальная» тенденция, которая игнорировала все различия: еврей он и есть еврей, точка. И «умеренная» тенденция, согласно которой считалось, что лучше держать этих евреев «про запас» на случай обмена.

«Обменные евреи», похоже, были идеей Гиммлера. После того как Америка вступила в войну, он в декабре 1942 года написал Мюллеру, что «всех евреев, у которых есть влиятельные родственники в Соединенных Штатах, следует отправить в особый лагерь… и оставить в живых». И добавил: «Эти евреи наши очень ценные заложники. Я пишу в уме цифру в "десять тысяч"».

Не стоит говорить, что Эйхман относился к «радикалам»: он был против исключений из правил по административным, а также «идеалистическим» мотивам. Но когда в апреле 1942 года он написал в министерство иностранных дел, что «в будущем к иностранцам следует применять те же методы, которыми полиция безопасности действует в Варшавском гетто», откуда евреев с зарубежными паспортами до недавнего времени по одному осторожно «выпалывали», он вряд ли действовал как «лицо, принимающее решения от имени РСХА» на Востоке, и у него определенно не было там «исполнительной власти» — читай «права на уничтожение». Тот факт, что Гейдрих или Гиммлер изредка использовали его для передачи определенных приказов местным командирам, дает еще меньше оснований предполагать, что у него такая власть или право были.

Правда в определенном смысле была еще более страшной, чем предполагал суд в Иерусалиме. Гейдрих, как утверждал суд, обладал исключительной властью по внедрению «окончательного решения» без каких-либо территориальных ограничений — следовательно, Эйхман, его главный помощник в этой области, несет равную с ним ответственность. Это было совершенно справедливым по отношению к конструктивным рамкам «окончательного решения», но хотя Гейдрих в целях координации и вызвал на Ванзейскую конференцию заместителя государственного секретаря доктора Иозефа Бюлера, представителя генерал-губернатора Ганса Франка, «окончательное решение» не в полной мере распространялось на оккупированные восточные территории по одной простой причине: судьба тамошних евреев никогда не была темой для обсуждения.

Истребление польских евреев, как судьи знали из показаний сотрудника германской контрразведки Эрвина Лахоузе-на в Нюрнберге, Гитлер назначил не на май или июнь 1941 года, а на сентябрь 1939-го. Перед ними также был протокол совещания у Гейдриха 21 сентября 1939 года, о котором я упоминала выше, где собрались командиры мобильных отрядов смерти, участвовавшие во вторжении в Польшу, а также присутствовал Эйхман, тогда еще в чине гауптштурмфюрера, представлявший берлинский центр еврейской эмиграции. На этой встрече, состоявшейся почти за два года до приказа фюрера об «окончательном решении», занимались всем населением Востока, включая поляков, от «политических лидеров» которых, как было доложено, осталось не более трех процентов и чьи «примитивные массы» следовало использовать как неквалифицированных сезонных рабочих, прежде чем эвакуировать; включая польских евреев, которых следовало собрать в гетто для последующей «эвакуации»; и, наконец, включая немецких евреев, ко-торых следовало отправить на Восток в товарных вагонах вместе с тридцатью тысячами цыган. Все эти мероприятия, как отмечалось, были предварительными этапами на пути к финальной цели «полной очистки», но массовые расстрелы больше применяться не будут. Армейские командиры протестовали против расправ с мирным населением, и Гейдрих заключил с высшим германским командованием соглашение, устанавливавшее принцип полной «очистки раз и навсегда» для евреев, польской интеллигенции, католического духовенства и знати, при этом определив, что по практическим соображениям — то есть из-за размаха операций, в ходе которых должны быть «вычищены» два миллиона евреев, — евреев вначале следует сконцентрировать в гетто. И этот план полностью соответствовал речи, с которой Гитлер в обстановке полной конфиденциальности обратился к высшему германскому командованию в 1937 году, где он очертил свой план по созданию «пустых пространств» на Востоке для будущих германских поселений.