Ежевика Её светлости. Средневековые сказки II
Шрифт:
– Господин Люцифер, да я же красавица! – только и ахнула Инга, а Катэрина её по худому, разряженному плечу похлопала.
Снова сели Катэрина и Инга за накрытые столы, и опять еда была проще некуда, совершенно крестьянская. Всё так же ни слова княгиня не говорит. Инга тоже рот держит запертым, разве только голод утолить раскрывает. И нет между сёстрами никакой нужды в словах. Понимает Инга – не она это, не прежняя свиная прислуга, а птица небесная, и червь подземельный, и сосна на скале одинокая, и вода в реке – всё она!
Потому ничуть не
А Катэрина махнула рукой в перчатке, повелевая открыть неприметную калиточку поодаль от главных ворот. Ежевика с трудом от князя оторвалась, повернулась к сестре и не знает – то ли обнять её, то ли оттолкнуть. Княгиня сняла с плеч свой тёплый алый плащ и на плечи Инге набросила.
– Иди! – велела ей Катэрина, и в глазах её плескалось тёплое, бездонное, ласковое озеро, полное яда. – И никогда не возвращайся! Неси своё благословение и не прогадай!
Ежевика зубы сцепила, чтобы не завыть, и торопливо потопала прочь, прочь от замка, а вслед ей неслось зловещее:
– Князь, госпожа княгиня, князь преставился!
Не обернулась она, уходя всё дальше и дальше по узкой тропиночке прямо в лес. За ней бесшумно, бездыханно волочил босые прозрачные ноги старик в изношенном рубище. На груди его ярко сверкала голова горгульи, держащая в пасти рубиновое яблоко.
Ягода чёрная, Ягода белая
Ежевика наклонилась над ручьём и, зачерпнув воды ладошками, жадно плеснула в разгорячённое долгой дорогой лицо. За спиной её маячил, как облезлая берёза, мёртвый старикан.
– Ну, и чего ты ко мне прицепился, мил-человек? – проворчала Инга и швырнула в князеву тень комочек грязи. Тот только головой покачал и сжал почерневшие прозрачные губы в ниточку.
Девочка покачала головой в ответ, передразнивая его. Непривычно длинные волосы липли к мокрым щекам, лезли в глаза. Ежевика обшарила полянку взглядом, размышляя, чем бы волосы прибрать. Уж думала было по старинке просто обмазать грязью, чтобы склеились и не лезли, да жалко стало новенькой одёжки! Чудесные подарки сестрички Катэрины, надо бы приберечь! Расчётливый умишко нищенки подсказал ей, что до ночи всего ничего, и тёплые сухие шмотки ей ой как пригодятся. Она от души напилась родниковой ледяной воды, пока зубы новёхонькие не заломило, и снова подивилась, каково оно, все зубы во рту носить! То и
«Эх, жалко, нет никакого туеска, кувшинчика… Один только нож небольшой – как раз под тонкую ручонку – ей Катэрина в карман положила. А набрать бы с собой водички, когда там новый ручеёк встретится? Как знать… А того любопытнее – куда я вообще иду-то? Что за нужда, что за приказание гонит прочь, прочь через лес, да всё окраинами, подлесками?»
Вот и снова бредёт на усталых, дрожащих ногах она, да так упрямо, точно её дело неотложное ведёт!
Старикан ещё этот, как репей на собачьем хвосте! Чёрт его задери! Как ни оглянешься » вот он, маячит, как пень заиндевелый!
– Отстань ты, Сатаны ради, а? – взмолилась Ежевика. – Ну чего ты, паршивая твоя светлость, прицепился-то?
И захохотала, зашлась гоготом, как умалишённая кликуша, которой уж терять нечего. Ух, как же весело, как заполошно хорошо, ядовито-сладостно было говорить с господином, с самим князем таким вот манером! А тот всё молчит, глядит на неё осуждающе, холодно.
– Да сделать-то ты ни черта не можешь, а? Твоя свинячья светлость, Хрюн Высокородие, ахаха! – вопила Инга и аж хрипела, заходясь от хохота. Хлопала себя по ляжкам, трясла головой.
Это всё её мерзотное детство, вся её тошнотная жизнь как блевота из неё выходили.
– Сдох ты, сдох, вонючий лысый чёрт, сдох! Сам себе теперь приказы отдавай, сам себе и мягоньку постелю стели с могильными червяками, аха-ха-х-аха! Пусть-ка они теперь тебя обнимают, вот их и имей под хвост, барсук ты помойный, опарыш, цепень свиной!
Инга орала, пока не охрипла и не лишилась сил окончательно. Солнце совсем уж на спад ушло, повалилось за чёрные деревья. Повалилась и Ежевика, где была. Умостилась в корнях иссохшего, мёртвого дуба и, равнодушно отвернувшись от призрачного своего провожатого, уснула.
Снилась ей еда. Будто снова за столом она у сестры своей Катэрины, а прислуживают им Катэринина мать да её, Ежевики, человечая матушка. А пиршество-то богатое, сладостное!
– Как у настоящих господ положено, а не то жиденькое да завалящее, что ты мне милости ради нашвыряла на стол! – Ежевика сестре выговаривает. А та только усмехается да свинины куски в мёд макает. Инга тянет что пожирней, сало с ладонь толщиной на пушистый хлебушек кладёт, кубок подставляет не глядя, и мамашка её, раболепно скрючившись, горького наваристого пива своей дочке-госпоже подливает.
Вдруг садится к ним за стол сам брат Адалвалф, добрый наследничек. Рожа топором раскроена пополам, весь в земле и засохшей крови, будто его долго волокли, до самых ворот в Ад.
– Эй ты! – кричит ему Ежевика. – С какого перепугу еду мою жрёшь, кто пустил тебя, драное пугало?
А мертвец только усмехается да знай в перекошенный, разорванный рот куски пихает.
– Да пускай его, пожрёт напоследок! – надменно махнула сестра. – Нескоро-то ему ещё жрать придётся! Я из-под него трон его уже выбила, только он не знает пока!