Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
В то время я служил в департаменте казенных врачебных заготовлений
министерства внутренних дел. Жил я между Сенною площадью и Обуховским
мостом, в доме известного тогда доктора-акушера В. Б. Шольца. Так как на эту
квартиру я переехал вскоре после оставления мною службы в Лесном и Межевом
институте, где я состоял врачом и преподавателем некоторых отделов
естественной истории, то практики у меня в Петербурге было еще немного. В
числе моих пациентов был В. Н. Майков;
интересовали его рассказы о том интеллигентном и артистическом обществе, которое собиралось тогда в доме их родителей. Имя Ф. М. Достоевского в то
время повторялось всеми и беспрерывно, вследствие громадного успеха первого
его произведения ("Бедные люди"), и мы часто о нем говорили, причем я
постоянно выражал мой восторг от этого романа. Майков вдруг однажды объявил
мне, что Федор Михайлович просит у меня позволения посоветоваться со мною, так как он тоже болен. Я, конечно, очень обрадовался. На другой день в десять
часов утра пришел ко мне Владимир Николаевич Майков и познакомил со мной
того человека, с которым я впоследствии виделся ежедневно до самого его ареста.
Вот буквально верное описание наружности того Федора Михайловича,
каким он был в 1846 году: роста он был ниже среднего, кости имел широкие и в
особенности широк был в плечах и в груди; голову имел пропорциональную, но
лоб чрезвычайно развитой с особенно выдававшимися лобными возвышениями, глаза небольшие светло-серые и чрезвычайно живые, губы тонкие и постоянно
сжатые, придававшие всему лицу выражение какой-то сосредоточенной доброты
и ласки; волосы у него были более чем светлые, почти беловатые и чрезвычайно
тонкие или мягкие, кисти рук и ступни ног примечательно большие. Одет он был
чисто и, можно сказать, изящно; на нем был прекрасно сшитый из превосходного
сукна черный сюртук, черный каземировый жилет, безукоризненной белизны
голландское белье и циммермановский цилиндр; если что и нарушало гармонию
всего туалета, это не совсем красивая обувь и то, что он держал себя как-то
мешковато, как держат себя не воспитанники военно-учебных заведений, а
окончившие курс семинаристы. Легкие при самом тщательном осмотре и
выслушивании оказались совершенно здоровыми, но удары сердца были не
совершенно равномерны, а пульс был не ровный и замечательно сжатый, как
бывает у женщин и у людей нервного темперамента.
104
В первый и следующие за ним три или четыре визита мы находились в
отношении пациента и врача; но затем я просил Федора Михайловича приходить
ко мне раньше, чтоб иметь возможность как можно долее побеседовать с ним о
предметах, к болезни не относящихся, так как Федор Михайлович
короткое время наших свиданий подействовал на меня обаятельно своим умом, чрезвычайно тонким и глубоким анализом и необыкновенною гуманностию.
Просьба моя была уважена, Федор Михайлович приходил ко мне всякий день уже
не в десять, а в восемь с половиной часов, и мы вместе пили чай; а потом, чрез
несколько месяцев, он стал приходить ко мне еще в девять часов вечера, и мы
проводили с ним время в беседе до одиннадцати часов, иногда же он оставался у
меня и ночевать. Эти утра и вечера останутся для меня незабвенными, так как во
всю мою жизнь я не испытывал ничего более отрадного и поучительного {2}.
Лечение Федора Михайловича было довольно продолжительно; когда
местная болезнь совершенно была излечена, он продолжал недели три пить
видоизмененный декокт Цитмана, уничтоживший то золотушно-скорбутное
худосочие, которое в сильной степени заметно было в больном. Во все время
лечения, которое началось в конце мая и продолжалось до половины июля, Федор
Михайлович ежедневно посещал меня, за исключением тех случаев, когда
ненастная погода удерживала его дома и когда я навещал его. В это время он жил
в каком-то переулке между Большою и Малою Морскими в маленькой комнатке у
какой-то хозяйки, державшей жильцов {3}. Каждое утро, сначала около десяти
часов, а потом ровно в половине девятого, после звонка, раздававшегося в
передней, я видел скоро входившего в приемную комнату Федора Михайловича, который, положив на первый стул свой цилиндр и заглянув быстрое зеркало
(причем наскоро приглаживал рукой свои белокурые и мягкие волосы,
причесанные по-русски), прямо обращался ко мне: "Ну, кажется, ничего; сегодня
тоже не дурно; ну, а вы, батенька? (это было любимое и действительно какое-то
ласкающее слово Федора Михайловича, которое он произносил чрезвычайно
симпатично) ну да, вижу, вижу, ничего. Ну, а язык как вы находите? Мне кажется, беловат, нервный; спать-то спал; ну а вот галлюцинации-то, батенька, были, и
голову мутило".
Когда, бывало, после этого приступа я осмотрю подробно и внимательно
Федора Михайловича, исследую его пульс и выслушаю удары сердца и, не найдя
ничего особенного, скажу ему в успокоение, что все идет хорошо, а
галлюцинации - от нервов, он оставался очень доволен и добавлял: "Ну, конечно, нервы; значит, кондрашки не будет? это хорошо! Лишь бы кондрашка не пришиб, а с остальным сладим".
Успокоившись, он быстро менял свою физиономию и свой юмор:
сосредоточенный и как бы испуганный взгляд исчезал, сильно сжатые в ниточку