Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
исполнено. <...>
Феде, по обыкновению, сегодня ничего не нравится; то, что он прежде
находил хорошим, теперь на то смотреть не хочет. Это обыкновенно у него
бывает, когда после припадка изменяются все впечатления. Федя никогда не
может хорошенько рассмотреть Сикстинскую мадонну, потому что не видит так
далеко, а лорнета у Него нет. Вот сегодня он и придумал стать на стул пред
Мадонной, чтоб ближе ее рассмотреть. Конечно, я вполне уверена,
другое время ни за что не решился бы на этот невозможный скандал, но сегодня
он это сделал; мои отговоры ничему не помогли. К Феде подошел какой-то
служитель галереи и сказал, что это запрещено. Только что лакей успел выйти из
комнаты, как Федя мне сказал, что пусть его выведут, но что он непременно еще
раз станет на стул и посмотрит на Мадонну, а если мне это неприятно, то пусть я
отойду в другую комнату. Я так и сделала, не желая его раздражать; через
несколько минут пришел и Федя, сказав, что видел Мадонну. Федя начал
говорить, что за важность, если б его и вывели, что у лакея душа лакейская и т. д.
<...> Вчера вечером мы с Федей шутили, что он самый несчастный, и мы, пародируя французскую комедию Мольера, говорили: Федор Данден (Dandin), то
я говорила George Dandin! tu l'as voulu! {6}
Суббота, 29 июня (17)
<...> Сегодня в Grand Jardin играли D-dur Beetho-ven'a, такая удивительная
музыка, что просто не наслушаешься. Федя был в восторге. <...>
Вторник, 2 июля (20 июня)
Я решилась идти в галерею, чтобы попрощаться с нею, так как завтра
намерены выехать. <...>
<...> Прощай, галерея, благодарю тебя за те счастливые часы, которые ты
нам доставила. Может быть, никогда больше не придется тебя увидеть. Федя так
говорит, что окончательно прощается с галереею; с грустью говорит, что,
вероятно, ему уже больше не придется ни разу сюда приехать. Я же уверяла его, что всего вероятнее, что мы приедем сюда еще года через три. <...>
Воскресенье, 7 июля (25 июня)
<...> Проиграв все, мы с Федей вышли из залы и отправились домой.
Дорогой я сказала: "Жалею, что я пошла с тобой, может быть, ты без меня и не
проиграл бы". Но Федя благодарил меня, говорил: "Будь благословенна ты, 74
дорогая моя Аня; помни, если я умру, что я говорил тебе, что благословляю тебя
за то счастие, Которое ты мне дала"; что выше этого счастия ничего для него не
может быть, что он меня недостоин; что бог уже слишком наградил его мною, что
он каждый день обо мне молится и только боится,
изменилось. Говорил, что теперь я люблю и жалею его, но когда любовь моя
пройдет, то все переменится. Я же думаю, что ничего этого не будет, и мы всегда
будем так же горячо любить друг друга.
Среда, 10 июля (28 июня)
<...> За чаем Федя мне рассказал свой визит к Тургеневу. По его словам, Тургенев ужасно как озлоблен, ужасно желчен и поминутно начинает разговор о
своем новом романе. Федя же ни разу о нем не заговорил. Тургенева ужасно как
бесят отзывы газет: он говорит, что его изругали в "Голосе", в "Отечественных
записках" и в других журналах. Говорил еще, что дворянство под
предводительством Феофила Толстого хотело его выключить из дворянства
русского, но что этого как-то не случилось. Но прибавил, что "если б они знали, какое бы этим они доставили мне удовольствие" {7}. Федя, по обыкновению, говорил с ним несколько резко, например, советовал ему купить себе телескоп в
Париже, и так как он далеко живет от России, то наводить телескоп и смотреть, что там происходит, иначе он ничего в ней не поймет. Тургенев объявил, что он, Тургенев, реалист, но Федя говорил, что это ему только так кажется. Когда Федя
сказал, что он в немцах только и заметил что тупость да, кроме того, очень часто
обман, Тургенев ужасно как этим обиделся и объявил, что этим Федя его кровно
оскорбил, потому что он сделался немцем, что он вовсе не русский, а немец. Федя
отвечал, что он этого вовсе не знал, но что очень жалеет об этом. Федя, как он
говорил, разговаривал все больше с юмором, чем еще больше сердил Тургенева, и
ясно выказал ему, что роман его не имел успеха. Расстались, впрочем, они
дружески, и Тургенев обещал дать книгу. Странный это человек, чем вздумал
гордиться, - тем, что он сделался немцем? Мне кажется, русскому писателю не
для чего бы было отказываться от своей народности, а уж признавать себя немцем
– так и подавно. И что ему сделали доброго немцы, между тем как он вырос в
России, она его выкормила и восхищалась его талантом. А он отказывается от нее, говорит, что если б Россия провалилась, то миру от этого не было бы ничего
тяжелого. Как это дурно со стороны русского - говорить таким образом! Ну, да
бог с ним, хотя я знаю, что Федю разговор с Тургеневым ужасно как рассердил и
взволновала эта подлая привычка людей отрекаться от родного. <...> {8}
Четверг, 11 июля (29 июня)