Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
место за конторкой, заменившей бюро, а сама пересаживалась с корректурой к
98
окну, - и нам так очень удобно было переговариваться, ему меня спрашивать, а
мне - отвечать...
Работы, в сущности, было немного, но она распределялась так
неравномерно и так зависела от настроений редактора и издателя, что никогда
нельзя было знать заранее, свободна я или нет. Иногда мне случалось раза два в
день заходить в типографию, чтобы услышать от метранпажа:
–
ночь придется работать.
И я приходила в третий раз, и работала целую ночь.
Таким образом, времени пропадало много. Я всегда поэтому запасалась
книгами и читала их там в свободные промежутки.
И вот раз Федор Михайлович застал меня за чтением "Торквато Тассо"
Гете, которого я тогда изучала. Мельком взглянув на страницы, он прочел
наизусть весь монолог Торквато, особенно подчеркивая некоторые слова. Читал
он нараспев и возвышенной декламацией:
...Нет места на земле, где б мог
я унижаться, где спокойно
Я мог бы оскорбление снести!.. {17}
– А этот Антонио, - с презрительным выражением губ вставил Федор
Михайлович, - Антонио тут ничего и не понял!
Его порыв поэзии увлек!.. {18}
Эти статс-секретари всегда так думают, что поэзия это так, один только
порыв, и ничего более. Ведь Гете в душе сам был такой статс-секретарь, вроде
Антонио. И конечно, Тассо, как поэт, гораздо выше Гете, хоть Гете и относится к
нему свысока...
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон...
–
с тихим пафосом, медленно начал он глухим низким голосом; но когда
дошел до стиха:
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется... {19} -
голос его полился уже напряженно-грудными высокими звуками, и он все
время плавно поводил рукою по воздуху, точно рисуя и мне и себе эти волны
поэзии.
– ----
99
В типографии Федор Михайлович теперь не только читал корректуру, но
и просматривал и исправлял весь свой редакционный материал и тут же писал
свои "Дневники". Иногда он предварительно рассказывал мне их содержание, как
бы проверяя на мне будущие впечатления "в публике". Иногда громко читал
какую-нибудь отдельную фразу, не дававшуюся ему, и требовал, чтобы я
немедленно подсказала нужное ему слово.
– Ну, скорей! Говорите скорее, какое тут
– И он нетерпеливо
при этом топал ногой, торопя меня еще более.
Иногда мне удавалось удачно подсказывать, - и тогда он улыбался,
одобрительно кивая мне головой. А если я слишком медлила или подсказывала
вовсе не то, что ему было нужно, Федор Михайлович так же нетерпеливо просил
меня "не мешать".
Когда он писал разговоры, он всегда, прежде чем написать, несколько раз
повторял их шепотом или вслух, делая при этом соответствующие жесты, как
будто видел перед собой изображаемое лицо.
Раз, читая в корректуре какой-то рассказ или повесть (кажется, автор была
Крапивина), где описывалось, как в одной бедной семье, в ложной надежде на
выигрыш банкового билета, устроили целый банкет, и подробно изображались все
приготовления к чаю {20}, Федор Михайлович обратился ко мне и сказал:
– Так это у нее хорошо тут описано, как они собираются чай пить, что мне
даже самому захотелось. Просто слюнки текут!..
А читая письмо Кохановской о голоде в Малороссии {21}, Федор
Михайлович говорил с добродушной усмешкой:
– Наивно это немножко. Но ничего. Зато пафосу много. И пафос у этой
почтенной старушки не чета нынешнему: настоящий, не выдуманный. Теперь это
– большая редкость. И это непременно произведет впечатление. А если произведет
впечатление - значит, и помогут голодному-то народу.
VIII
Один разговор особенно памятен мне. Было это в самом начале июня,
когда, благодаря заботливости Федора Михайловича, мы гораздо раньше кончали
работу, и в этот раз кончали ее вдвоем с метранпажем: Федор Михайлович гостил
у семьи.
Траншель тоже уехал на дачу, и в конторе по этому случаю распивали
пиво и ели колбасу Herr Крейтенберг с своей Амалией и другими приятелями, а
меня переместили по этому случаю в литографскую, поближе к наборной. Туда и
зашел на минуту ко мне Н. А. Демерт - с приглашением ехать с ними в большой
компании на тоню, встречать восход солнца. Сборный пункт был назначен всем
на Фонтанке, у Г. И. Успенского, и меня обещали ждать до одиннадцати.
Вечер был чудный, теплый и ясный, небо безоблачное, и я была вне себя
от восторга и благодарности, но затем - уже не знаю, как это вышло - после
взаимно приятных, дружеских слов разговор наш принял вдруг характер какой-то
100
словесной дуэли. Вероятно, я отозвалась с сочувственным увлечением о
"Дневнике" Достоевского, а Демерт почему-то принял это за личное оскорбление