Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
– поперек стены, а не вдоль. Так будет нам обоим лучше, просторнее. Сядем друг
против друга. Лампу поставим сюда, посредине. Ну-с, хорошо. Теперь надо
подумать о чае. Кого-нибудь надо послать в трактир.
– Он вынул деньги. Я
сходила вниз к Траншелю, оттуда послали в трактир, и нам принесли пару
стаканов, огромный трактирный чайник кипятку, чаю и сахару. И мы с Федором
Михайловичем пили чай "по-братски" и "как товарищи".
Мы проработали с ним
запечатлелась в моей памяти на всю жизнь. Этот "чердак", общий умственный
труд, полное уединение с глазу на глаз с таким писателем, как Достоевский, - во
всем этом была для меня какая-то особенная духовная красота, какое-то ни с чем
не сравнимое упоение.
Шторы были спущены. Жестяная лампа с картонным колпаком освещала
только нашу работу и наши бледные, усталые и в то же время разгоряченные
лица. Все остальное было в тени, как на картинах Рембрандта. И весь мир - где-то
на другом полушарии... Мы сидели друг против друга за маленьким столом, где
было так тесно и неудобно работать, ко где мы с увлечением и работали и
говорили. Собственно, говорил он один, а я только с жадностью слушала и
внимательно запоминала каждое его слово. Он курил, - он всегда очень много
курил, - и мне видится до сих пор его бледная и худая рука, с узловатыми
пальцами, с вдавленной чертой вокруг кисти, - быть может, следами каторжных
кандалов, видится, как рука эта тушит докуренную толстую папиросу, - и
жестяная коробка из-под сардинок, доверху наполненная окурками его "пушек".
Мне видится, как лампа начинает постепенно меркнуть, и бледный утренний свет
заливает всю комнату, и как Федор Михайлович, положив ногу на ногу, охватив
колено руками, - точь-в-точь на портрете Перова, - пытливо глядит мне прямо в
лицо и говорит своим напряженно-глухим грудным голосом:
– Вот мы с вами сидим тут, на этом чердаке, работаем до белого дня, а
сколько людей теперь веселятся, беспечно жуируют вокруг нас! И в голову им
даже никогда не придет, что вот вы - молодая, а не променяете вашей жизни на
их... Ведь не променяете ни за что вы этой трудной вашей жизни на их - легкую и
веселую?
– Не променяю!..
– Ну, вот видите! Значит, правда! Значит, есть нечто высокое, благородное
и святое в этой жизни труда?
– все так же напряженно, с тихим жаром говорил он, точно доказывая кому-то истину своих мыслей.
– Есть!
– откликнулась я с волнением. Меня волновал его голос и
волновали слова. Сколько раз я думала то же самое! Но теперь я думала не о себе, а о нем - о красоте душевной
по доброй воле делил теперь со мной эту тяжелую жизнь, чтоб облегчить хоть на
110
миг для меня ее гнетущую тяжесть... Он внушал мне в эти минуты благоговение и
любовь без границ. И это было такое могучее, радостное чувство подъема и веры
в себя и в людей и благословения - этой трудной, тяжелой, но истинно
человеческой жизни!..
– И вот представьте теперь себе, - с возрастающим воодушевлением
продолжал между тем Федор Михайлович, - представьте, что с вами случилось
что-нибудь в таком роде... Я недавно узнал такой случай. Нынче весною - вот как
теперь, на рассвете - возвращались с ужина после акта трое юношей - правоведы.
Но не были пьяны - отнюдь!
– все были трезвы и даже вели между собой
возвышенный разговор и читали стихи... Ну там, декламация из Шиллера, гимн
Радости и Свободе... {26} Самые чистые и возвышенные слова говорили, как
подобает юности с идеалом в душе. И вот на Невском, где-то тут, подле нас, подле церкви Знамения, попалась им навстречу женщина, - из тех, которые ночью
гуляют, потому что это их промысел, они только этим и существуют... И вот эти
юноши - в возвышенном настроении и с идеалом в душе (любимое выражение
Федора Михайловича, которому он придавал различные значения посредством
оттенков голоса), - почувствовав необычайное омерзение к этой женщине,
истасканной, набеленной и нарумяненной, торговавшей собою... такое вдруг
почувствовали к ней омерзение и такую свою необыкновенно высокую чистоту, что плюнули ей - все трое - в лицо., И были за это все трое привлечены в участок, к мировому. Я их там видел и слышал - еще розовые и почти без усов. И вот там
они, в камере мирового судьи, не желая платить штраф за бесчинство и личное
оскорбление, красноречиво, по всем правилам высших наук защищали свое
"законное право" поступить именно так, как они поступили, в порыве
благородного негодования "на эту истасканную продажную тварь"...
Он замолчал, как будто припоминая, что было дальше, потом слегка
наклонился ко мне и сказал, выразительно растягивая слова, чтобы дать мне
почувствовать всю их силу:
– Каковы же должны быть у этих людей понятия о "возвышенных
идеалах", если могли они совершить такую пошлость и низость!.. И потом еще
защищать свое законное право на основании высших наук!.. Ну, а если б
ошиблись они! Если б не эту женщину они встретили, а если б это вы им