Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования
Шрифт:
Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 275. — Оп. 1. — Ед. хр. 256.
76. А. Н. Майков — Н. Н. Страхову
<С.-Петербург> 12 декабря 1872 г.
…Мещерский [998] назначил по вторникам обеды у себя для Федора Михайловича, Филиппова [999] и меня; вы должны бы были замыкать квинтет, если бы были налицо. Цель — после обеда прослушать готовящуюся для следующего номера его статью и ругать ее до тех пор, пока он ее не выработает. Плодом этого всего можете считать его статью о женском вопросе в одном из последних номеров "Гражданина" [1000] . Три раза он ее переделывал, и статья-то вышла недурна. Вы были бы тут очень нужны, вас часто поминаем <…>
998
Князь Владимир Петрович Мещерский (1840-1914) — издатель еженедельной "газеты-журнала" "Гражданин", выходившей с января 1872 г.
999
Тертий Иванович Филиппов (1825-1899) — один из видных идеологов славянофильства, член редакции "Гражданина", крупный правительственный чиновник. См. его письма к Достоевскому: "Лит. наследство". — Т. 15. — 1934. — С. 149-156.
1000
Имеется в виду статья Мещерского "К делу! Ответ русской женщине", помещенная в № 31 "Гражданина" 4 декабря 1872 г. вслед за открытым "Письмом русской женщины за женский вопрос", подписанным К. Соколовская.
17 декабря
Я забыл отослать письмо когда следует, — и вышло, что могу сообщить вам новость, которая и до вас касается, ибо требует от вас скорейшего возвращения: Градовский [1001] вышел из редакции "Гражданина". Место его занимает Ф. М. Достоевский. По представлении о нем в III отделение граф Шувалов [1002] на письме Мещерского надписал: "Отвечать, что с его стороны согласие", — так что завтра или послезавтра дело оформится и может быть объявлено [1003] .
1001
Григорий Константинович Градовский (1842-1915) — журналист; был редактором "Гражданина" с января 1872 г.
1002
Граф Петр Андреевич Шувалов (1827-1889) — шеф жандармов с 1866 по 1874 г.
1003
См. "Лит. наследство". — Т. 83. — С. 51-52, 325-342.
1004
Страхов собирался поступить на службу в Публичную библиотеку.
Вот вам новость [1005] .
Автограф // ГПБ. — Ф. 747. — Ед. хр. 21.
77. Вс. С. Соловьев [1006] — П. В. Соловьевой [1007]
<С.-Петербург. 1 января 1873 г.>
Дорогая моя, я бесконечно счастлив в эту минуту, — я только что вернулся домой; двенадцать часов ночи; на столе я видел вашу телеграмму, твое письмо и визитную карточку, оборотная сторона которой вся исписана. А взглянул на карточку — и мое сердце так задрожало, что я едва не упал; я прочел, что на ней написано, и с горячими слезами благодарил бога, услышавшего мою молитву. Еще никогда я не был так счастлив — на карточке стоит имя человека, которого я признаю гениальным, перед которым я благоговею, о знакомстве, о дружбе которого я несколько лет мечтал, как о недосягаемом счастье. На карточке стоит: Федор Михайлович Достоевский. Его рукою, написавшею столько дивных произведений, которыми я зачитывался и заплакивался, написано следующее:
1005
Согласие Достоевского принять на себя обязанности официального и фактического редактора "Гражданина" чрезвычайно обрадовало Мещерского. "Жизнь глядит светлее с тех пор, что вы были так добры предложить себя в хозяева "Гражданина"", — писал он Достоевскому 15 ноября 1872 г. (Письма. — III. — С. 301).
14 января 1873 г. Страхов отвечал Майкову:
"…Я давно уже послал письмо к Федору Михайловичу и очень усердно вам кланялся в этом письме. Но он не отвечает — и теперь я понимаю, почему (если даже письмо мое не пропало). Я надеялся, впрочем, если не на его письмо, то, по крайней мере, на получение "Гражданина"; но и его не получаю, а теперь уже готов просить, чтобы ничего не посылали — так вы меня напугали… Да, очень я обрадовался вашему письму, но — злодей вы! — вы совсем разрушили мое спокойствие. Я тут было расположился читать, работать — как будто буду жить здесь без конца, а с вашего письма мне все грезится телеграмма, и я чувствую себя в положении человека не на месте, которому нельзя ни за что приняться, потому что его завтра же позовут.
Мои беды начались, впрочем, еще раньше. В "Московских ведомостях" я прочитал объявление о главном сотрудничестве Федора Михайловича и сейчас же понял, в чем дело: то есть, что мне следует садиться за стол и писать статью. Я даже хотел в точности исполнить столь ясное требование долга, но… приехала бабушка с дочкой, и начались святки <…>
Будьте уверены, что я буду ревностным сотрудником "Гражданина". Федор Михайлович — истинное счастье для этого журнала. Можно будет начать непрерывный ряд статей под заглавием "Летопись книг и журналов" с эпиграфом из Пушкина: "Не бойтесь! Мы не будем слишком строги."
Можно будет… Нет, нет и нет! Знаете ли, дорогой Аполлон Николаевич, что я нахожусь в истинном затруднении.
Я было решился:
1) не иметь никакой срочной журнальной работы;
2) Не заводить никогда полемики; заниматься философскими вопросами <…>
Вы с Федором Михайловичем можете отдыхать на лаврах (какая жалость, что я не могу здесь перечесть вашего "Деция"! Но я уж рад и тому, что мог дочитать "Бесов". Смерть Кириллова — поразительна, и то место, которое мне читал в Петербурге Федор Михайлович, не потеряло своей страшной силы и при чтении. Как хороша смерть Лизы! Степан Трофимыч с книгоношей и весь его конец — очарование. Я удивляюсь теперь цельности этого романа. Николай Ставрогин, очевидно, вставное лицо, как и Свидригайлов в "Преступлении и наказании", но не лишнее, а как будто из другой картины, писанной в том же тоне, но еще страшнее и печальнее. С нетерпением буду ждать отдельного и полного издания).
Итак, вы видите, в чем дело. Место в Библиотеке мне уже кажется благополучием великим; оно сделает меня свободным. Но, с другой стороны, я все-таки журналист по привычкам и по некоторой страстишке к этому делу. Если притом такие чудесные люди, как вы и Федор Михайлович, очень усердно будут заняты "Гражданином", то я не вытерплю и примусь строчить, пожалуй, не хуже прежнего <…>
<Н. Я.> Данилевский в настоящую минуту уехал по службе, а то он, без сомнения, велел бы усердно кланяться вам и Федору Михайловичу; узнав о редакторстве Федора Михайловича, он сказал: "Теперь я охотно бы напечатал в "Гражданине", если бы что-нибудь написал". Увы! Он ничего не напишет! <…>
Анне Ивановне мое усердное почтение. И Федору Михайловичу…" (Авт. // ИРЛИ. — 16947. — C. VIIIб6).
6 февраля Страхов писал ему же:
"А ваше второе письмо возбудило во мне много мыслей — горьких — о нашей любезной литературе; но теперь некогда их расписывать. Так и быть — опять придется окунуться в эту грязь — и охота была Федору Михайловичу добровольно связываться со стаей прогресса! Скажите ему, что он все еще слишком много важности придает этой стае…" (там же).
1006
Всеволод Сергеевич Соловьев (1849-1903) сын историка С. М. Соловьева, беллетрист, критик и поэт, автор мемуаров о Достоевском и ряда критических статей о нем, появившихся еще при жизни писателя.
1007
Полина Владимировна Соловьева — его мать.
"Любезнейший Всеволод Сергеевич, я все хотел вам написать, но откладывал, не зная моего времени. С утра до ночи был занят. Теперь заезжаю и не застаю вас, к величайшему сожалению. Я дома бываю около восьми часов вечера, но не всегда. И так у меня спутано теперь все по поводу новой должности моей, что не знаю сам, когда бы мог вам назначить совершенно безошибочно. Крепко жму вам руку. Ваш Ф. Достоевский" [1008] .
О!! Как я счастлив — другие не поймут этого; но ты должна понять, потому я сейчас же сел и пишу тебе. Это случилось вот как: я узнал, что он здесь, и, сам не знаю как, решился — написал ему большое письмо, где вылил всю душу, потому что знал, что он поймет меня. Я слишком хорошо его сам понимаю. Я не ошибся в человеке — он не знает, какой роскошный подарок сделал он мне в день моего рожденья. Вчера мы смеялись, что в "Voix prophetiques" [1009] мне вышло сердце с надписью "Свидание". Гаданье оправдалось. Постоянная греза моя сбывается. Ты не знаешь, какой я дурак, — меня считают холодным и благоразумным, неувлекающимся, а у меня совсем мокрые глаза [1010] …
1008
1 января 1873 г. Соловьев сделал в дневнике следующую запись:
"Вернулся домой в четверть первого. На столе поздравительная телеграмма отца с матерью, ее письмо, дорогое письмо, какое только она написать может "своему дорогому, родному волчонку" <…> У меня посветлело на сердце от этих родных приветов. Но тут же, на столе лежала визитная карточка, оборотная сторона которой вся исписана. Я взглянул: "Федор Михайлович Достоевский". У меня сильно забилось сердце. Я стал читать следующее "…Приведя текст письма Достоевского, Соловьев продолжает: "Я благодарил бога за то, что одно из горячих желаний моих исполнено, я испытал минуты счастья и взял перо, чтоб поделиться с лучшим, не изменяющим другом — мамой — этими минутами счастья. А поговорил с ней и успокоился. Прочел первый номер "Гражданина", подписанный Достоевским, прочел в нем начало его "Дневника". "Вернулись дед и Вадим, поговорили, дед сел ужинать, я лег спать, было три часа, я не мог заснуть.
Первый день моего нового года, начавшийся так тоскливо, закончился хорошей улыбкой, а я давненько не видал этой улыбки. Привет Достоевского — это залог многого нового в моей жизни. Я, наконец, нашел человека: он имел на меня огромное влияние своими творениями, он будет иметь на меня великое влияние своей личностью. Несколько дней тому назад, когда я узнал, что он делается редактором "Гражданина" и что, стало быть, находится в Петербурге, я, как сумасшедший, кинулся подписаться на "Гражданин" и узнать его адрес. Я сел и писал всю ночь человеку, которого не знаю; вот что, между прочим, писал я ему; помню, кажется, слово в слово эту часть письма моего…"
Далее следует большой отрывок из письма Соловьева к Достоевскому, датированного 28 декабря 1872 г. (опубликовано в примечаниях к письмам Достоевского // Письма. — III. — С. 299-300).
Соловьев завершает свою запись словами:
"Написал я это письмо и послал, и жутко мне стало — я так часто ошибался, так часто ожидал от людей того, что они не могли мне дать, и получал от них то, чего они не должны были давать мне. Прошел день, другой, третий — и он сам приехал ко мне. Я в нем не обманулся. Это одна из немногих удач моих. Много значит для меня привет его — да пошлет ему бог счастья! Вперед! Вперед! Что-то начинает светлеться…" (Авт. // ЦГИАЛ. — Ф. 1120. — Оп. 1. — Ед. хр. 87).
1009
"Пророческих голосах" (франц.).
1010
См. об этом эпизоде в "Воспоминаниях о Ф. М. Достоевском" Вс. Соловьева:
"В то время Достоевский имел на меня решительное влияние, и я придавал большое значение почти каждому сказанному мне им слову. Поэтому я имел обычай тогда же записывать многие наши разговоры, его рассказы и по преимуществу рассказы о себе самом. Я храню некоторые его интересные письма <…> Мне только жаль, что я не могу в настоящее время рассказать всего, что у меня записано и что я помню, — я не хочу обвинений в нескромности, не хочу много говорить о живых еще людях…" (Исторический вестник. — 1881. — № 3. — С. 603).
Автограф // ЦГИАЛ. — Ф. 1120. — Ед. хр. 97.
78. Г. П. Данилевский — А. С. Суворину
<С.-Петербург. 1/13 января 1873 г.>
…Я
1011
Речь идет о романе Данилевского "Девятый вал".
Господа "Русского вестника", не зная о наших переговорах (прошу их держать между нами, пока дело не кончится), — считают, что только и света, что в их окне. Прилагаю сегодняшнюю тираду из передовой статьи "Русского мира" [1012] . Не правда ли, в хорошее соседство меня садят? А по неволе придется туда отдать вещь свою, в случае, если Стасюлевич не даст более ста пятидесяти рублей с листа, уже получаемых мною и Достоевским у Каткова. Иначе не будет предлога оставить этих господ. Да, я нахожу, что плата 150 рублей за вещь, обработанную и с любовью, — недостаточна [1013] …
1012
В № 1 газеты "Русский мир" от 1 января 1873 г. была помещена редакционная заметка о предстоящем выходе в свет первой книжки "Русского вестника" с "Запечатленным ангелом" Лескова и романом В. Маркевича "Марина из Алого рога". "В дальнейших книжках "Русского вестника", — сообщалось далее, — появятся романы г. Крестовского <…>, г. Лескова <…> Г-н Данилевский, как мы слышали, занят окончательной обработкой чрезвычайно интересного романа "Девятый вал" и, кроме того, трудится над материалами для другого исторического романа, из времени императора Петра III. Оба эти произведения, вероятно, найдут место также в "Русском вестнике"".
1013
15 мая 1873 г., пересылая Каткову выписку из этого письма Данилевского и вставив имя Достоевского рядом с именами Лескова и Крестовского, Маркевич писал из Петербурга:
"Посылаю вам ходящее здесь по рукам письмо Гришки Данилевского к Суворину, переданное сим последним в Париже, где оно было им получено, мужу Лавровской — князю Цертелеву, который и сообщает его кому угодно. Из него вы увидите, почему этот негодяй и пролаз не прислал своего романа в "Русский вестник" и как мнит он, подличая пред Сувориным, попасть к Стасюлутину в милость. Что всего куриознее это то, что статья в "Русском мире", писанная Лесковым и весьма разумно доказывавшая, что в лагере либералов нет талантов, между тем как вокруг "Русского вестника" группируются даровитые люди, — что эта статья главнейшим образом писана по инициативе и настоянию самого Данилевского. И против этой статьи он якобы "хотел протестовать!" Эка шушера подлая! А Стасюлутин, действительно, по признанию Суворина, потерял в этом году более тысячи подписчиков. Беллетристики у него в запасе никакой, и он, по рассказам, заказал Хвощинской (Крестовскому) роман за большую плату вперед, — только напиши! Суворин забегает к Лескову — я сам его там встретил, — предлагает свести с Михаилом Матвеевичем…" (Авт. // ЛБ. — Ф. 120.8.3).
Стасюлутиным Маркевич называет редактора "Вестника Европы" М. М. Стасюлевича, женатого на дочери петербургского богача И. О. Утина.
Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 459. — Оп. 1. — Ед. хр. 1154.
79. Из дневника Вс. С. Соловьева [1014]
<С.-Петербург> 2 января 1873 г.
…Я поехал обедать к Александру Николаевичу Попову [1015] <…> Я поделился с ним моей радостью, которую он принял очень к сердцу. Я прочел ему многое из первого номера "Гражданина" и, разумеется, прежде всего "Дневник писателя". Он остался очень довольным, но согласился со мною, что Достоевскому не следовало начинать с фарса, с Китая. Вторая же главка произвела на него впечатление, и он сказал, что Достоевский верно понял Герцена и прекрасно объяснил ему Белинского, которого он до сих пор не мог совсем понять ни по личным воспоминаниям, ни из "Воспоминаний" Тургенева <…>
1014
Эта дневниковая запись частично использована автором в его "Воспоминаниях о Ф. М. Достоевском" // Исторический вестник. — 1881. — № 3. — С. 602-616; № 4. — С. 839-853.
31 января 1873 г. Достоевский писал своей племяннице С. А. Ивановой о Соловьеве: "Я с ним недавно познакомился и при таких особенных обстоятельствах, что не мог не полюбить его сразу <…> Он довольно теплая душа" (Письма. — III. — С. 48-49).
1015
Александр Николаевич Попов (1821-1877) — историк и археолог.
В начале восьмого я простился и поехал к Достоевскому. Он живет далеконько: в Измайловском полку во 2-й роте. Я нашел дом № 14, прошел в ворота на большой двор и спросил — мне указали отдельный флигелек. Я позвонил, сейчас же отворила горничная. "Дома Федор Михайлович?" — "Дома-с". — Я вошел по небольшой лестнице и сложил свое платье на какой-то сундук в передней. Просторно и чисто, но обстановка почти бедная. "Да вот и они сами", — сказала горничная. Передо мною стоял Достоевский. Я назвал себя. Он сжал мне руку и посадил к своему столу, сказавши: "Ну, поговорим". Передо мною был человек небольшого росту, скорее плотный, чем худощавый, казавшийся моложе своих пятидесяти лет, с довольно длинною русою бородою, с большим лбом, у которого сильно поредели, но не поседели мягкие, тонкие волосы, с маленькими, светлыми карими глазами, с неправильной и совершенно простой физиономией, с тонкой, похожей несколько на восковую кожей, с почти постоянной добродушной улыбкой. Странное дело — но он живо напомнил мне лица, мелькнувшие передо мною во время осмотра моего тюремных заведений, лица сектантов, лица скопцов. Решительно то же впечатление! В его лице столько простоты и добродушия, он так хорошо сказал мне: "Ну, поговорим", что моей постоянной конфузливости, смущения как не бывало. Я просидел у него два часа, говорили много — и я, и он. Началось невольно с "Гражданина"; он хвалил Мещерского и находил в нем талант — не может этот человек говорить не по убеждению… увидим. Он сказал, между прочим, что у него есть сюжет для повести, что он передал его Мещерскому и тот умоляет его написать для "Гражданина", но в таком случае это помешает "Дневнику" — он сам не знает, на что решиться, и "продумает об этом всю ночь". Я отстаивал "Дневник", насколько такт допустил это. Боюсь я, боюсь страшно — а вдруг он не выдержит с "Гражданином", вдруг ругань подлых газет раззадорит его, вызовет на полемику, доведет до болезненного состояния и т. д. А он наверное из таких, из раздражающихся, из порывистых. По поводу "Дневника" он заговорил о Белинском и сказал, что хотел побольше написать о нем, привести его собственные слова, но что не сделал этого <…>
Я пробовал защитить Белинского, упирая на то, что от слова до дела очень далеко, что у каждого человека бывают иногда быстролетные, самые чудовищные мысли, которые неизвестно как являются и сейчас же исчезают, и никогда не могут пройти в жизнь, и что есть такие люди, которые с напускным цинизмом любят похвастаться подобной дикой мыслью. Но Достоевский убежден, что Белинский, если сказал, то мог и сделать, что это была натура простая, цельная, несоставная, у которой слово и дело вместе. Он говорит, что теперь, в последнее время, много развелось подобных натур; сказал — и сделал, застрелюсь — и застрелился. Упаси господи от такой цельности! Трудно передать разговор наш — как он переходил от одного к другому, касался многого и постоянно прерывался вопросами и ответами о нас самих. Когда он спросил меня, сколько мне лет и я ответил, что вчера исполнилось двадцать четыре года, он задумался: "Значит, вы родились 1 генваря 1849 года — где я был тогда… В Перми… мы шли в Сибирь… да, это в Перми было" [1016] . Он рассказал, между прочим, об одном человеке, о большом для него человеке, в котором мирилась бездна противоречий, громадный ум и талант, не выразившийся ни одним писаным словом, умерший вместе с ним, кутеж и пьянство и пострижение в монахи; умирая, он сделал бог знает что; он был тоже в Сибири, на каторге; когда его выпустили, то из железа своих кандал он сделал себе кольцо, носил его постоянно и, умирая, проглотил его… — Черта интересная. Тоже цельная натура [1017] . Достоевский почувствовал первый припадок падучей болезни на каторге (было от чего [1018] ); все, что с ним случилось, все читанное, слышанное, до мельчайших подробностей, до первого припадка он помнит, а затем стал забывать многое, иногда забывает людей, которых знал хорошо, забывает физиономии ("Вот ваше лицо я не забуду", — сказал он; я сразу заметил, что он изучает мою физиономию); забыл все свои сочиненья, написанные после каторги; когда дописывал "Бесы", то должен был перечитать все с начала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц. Он провел четыре года за границей, недавно женат, двое маленьких детей, я их слышал, но не видел, жена уехала в театр. Прошлое лето он провел в Старой Руссе. Он сразу увидел, что это название произвело на меня какое-то впечатление — он просто спросил, и я просто ответил, сжавши как можно сильнее мой рассказ. "Да, да, я хорошо понимаю", — сказал он; мы говорили о женитьбе, он испытывал меня на некоторых пунктах. "Хорошо, что так кончилось, — говорил он, — потому что вы не любили ее; вы могли рассуждать, а кто любит, тот не рассуждает; знаете ли, как любят? — говорил он тихим, дрогнувшим голосом. — Если вы любите чисто и любите в женщине чистоту ее и вдруг убедитесь, что она публичная женщина, — вы полюбите в ней ее публичность, эту гадость, вам омерзительную, вы будете любить в ней, — вот какая бывает любовь". Я сказал, что понимаю это, но никогда не испытал вполне… Да… один раз… но это забытые воспоминания. А он прав — я не любил Лидию <…>
1016
Ошибка Достоевского: 1 января 1849 г. он еще жил на свободе в Петербурге.
1017
В своих воспоминаниях Соловьев пояснил, что речь идет об И. Н. Шидловском. См. примеч. к п. 3.
1018
См. примеч. к п. 261.
Достоевский рассказал мне, между прочим, следующий психологический случай. В Киеве (или возле Киева — не помню) есть монах, известный своей жизнью, к которому со всех концов России идут исповедоваться в таких грехах, признаться в которых не смеют священнику. "Привык я ко всему, — говорил этот монах, — слышал я такие грехи, которые трудно даже представить себе, видел страшные, гнойные раны души человеческой, но все же иногда услышишь такое, что сердце перевернется и духу не хватит дать молитву и допустить человека до причастия. Раз ко мне ползком приполз один крестьянин, и вот в чем признался: был у них на Масленице праздник, народ гулял; собрались они, три или четыре человека, и стали предлагать, чтоб кто-нибудь из них на спор решился сделать такую дерзость, такое святотатство, чтоб хуже и придумать нельзя было. И взялся за это дело кающийся крестьянин. Он должен был всю первую неделю поста проговеть, аккуратно ходить в церковь, исповедаться и, причащаясь, удержать во рту причастие и вынести его из церкви, затем с товарищами пойти в поле, положить причастие на известное место, зарядить ружье и в него выстрелить. (Дойти до подобной мысли! — просто писать невыносимо.) Крестьянин отговел, удержал во рту причастие, собрал товарищей, выложил причастие, зарядил ружье, прицелился и в ту секунду, когда хотел спустить курок, совершенно спокойно и весело, вдруг ясно, отчетливо увидел, что целится в распятого Спасителя. Ружье выпало из рук, и он упал без чувств". Мы долго говорили по поводу этого случая, но приводить наш спор я не имею времени [1019] .
1019
Рассказанный Соловьеву случай лег в основу очерка Достоевского "Влас", напечатанного в "Гражданине". — 1873. — № 4. — 22 января.