F20
Шрифт:
— Если ты хоть кому-нибудь скажешь, я перестану навсегда с тобой говорить! — крикнула Анютик.
Метров триста мы шли молча.
— И что? — не выдержала я. — Опять психушка? Гал? Зачем ты доводишь до этого?!
— Я хочу спасти его душу, — сказала Анютик.
Я повертела пальцем у виска. Анютик обиделась, и дальше мы шли молча. Я смотрела, как двигаются наши ноги, как кроссовки Анютика вдруг вырываются вперед, но тут же возвращаются обратно, как будто испугавшись, что уйдут слишком далеко. В этот момент меня ужаснула мысль, что со стороны мы похожи на сумасшедших сестер. Я остановилась, как вкопанная. Сзади в меня врезался
— В чем дело? — спросила она.
В чем было дело, мне вдруг стало совершенно понятно. У меня не было будущего. У меня не было потенциальности. Все, что могла предложить мне шиза, я уже видела и знала, а другими вариантами она не располагала. Дело было в том, что я никогда не встречу мужчину, я не полюблю, я не смогу стать матерью, максимум что мне светит — это завести добермана и быстро свести его с ума, чтобы прогуливаться с ним по траектории восьмерки. Потом доберман сдохнет, и моим другом станет хозяйственная сумка — вот в чем было дело.
6
Начался учебный год, я перешла в девятый класс. Первого сентября историчка завела в класс новенького.
— Ребята, — сказала она, — это наш новый ученик Марек… — историчка глянула в журнал, — Рыдваньский. Да? Я правильно назвала?
Он кивнул.
— Марек из Польши, но его родители работают у нас, в нашей стране… И Марек хорошо говорит по-русски, да?
Он опять кивнул.
— Садись, — историчка, словно для надежности показывая ему, как это делается, обрушила зад на стул.
Начался урок. Минут десять все поглядывали в сторону поляка, но он сидел прямо, с мрачной брезгливостью вперившись в доску. Интерес к нему пропал довольно быстро. Уже к концу урока одноклассники привычно писали друг другу эсэмэски под партами, и только у меня глухо, как у раненой, стучало сердце.
Он был очень высокий, с темными вьющимися волосами, он курил. Говорил Марек с шипящим акцентом, в целом чисто, но путая некоторые глаголы. Он добавлял лишние слоги — «здоровываваясь» вместо «здороваясь» и так далее. Учителя его почему-то не поправляли. Уже с первой недели стало понятно, что Марек очень умный, но при этом учеба не вызывала у него какого-то бешеного интереса. С одноклассниками он не общался, точно так же, как и я, и точно так же, как меня, они просто перестали его замечать. Чтобы обратить на себя его внимание, я под руководством Анютика выбрила себе виски машинкой Толика и закалывала волосы наверх. В классе мой поступок произвел ажиотаж, на следующий день еще три девочки пришли без висков, но Марек по-прежнему только здоровался, когда утром мы сталкивались в раздевалке.
Анютик, конечно, сопереживала моим чувствам, но не могла их разделить, ее злило, что я ни о чем не желаю говорить, кроме этого чертова поляка, мы постоянно ругались, и в результате я уходила из дома и до позднего вечера одна шаталась по улицам. К концу ноября я почти смирилась с тем, что не интересую Марека. Каждое утро, наталкиваясь на его зеленый скользящий взгляд, я умирала и рассыпалась костями по классу, чтобы ближе к обеду собрать себя, отнести домой, и по мере того как темнело, снова наполниться ничем не подкрепляемой надеждой. Перед осенними каникулами у нас всегда устраивали дискотеку, я на них ни разу в жизни не ходила.
Я ненавидела скопления человеческих тел, громкие звуки, мелькание. Я знала, что от всего этого мне будет страшно, может, даже стошнит.
Я два часа простояла в актовом зале под орущим динамиком. Меня ни разу никто не пригласил танцевать. Марек не пришел.
На следующий день мама попросила купить ей краску для волос. Я стояла с бумажкой, на которой она написала номер и оттенок, у стенда с красками, когда сзади ко мне подошел Марек и тронул за плечо. Я обернулась.
— Привет, — сказал он.
— А не пойти ли тебе к черту! — я схватила первую попавшуюся коробку с блондинкой на этикетке и побежала к кассе. Марек, опешив, смотрел мне вслед.
Когда я вышла из магазина, он курил рядом с урной. Я сделала вид, что не вижу его. Он пошел со мной рядом.
— Я тебя обидел? — наконец спросил он.
— Нет, прости меня, — мне вдруг стало стыдно перед ним.
Перед глазами поплыло от слез.
— С тобой все нормально? — Марек смотрел на меня как на сумасшедшую.
— Да, — сказала я, — все просто отлично.
Марек позвонил на следующий день и предложил погулять. Мы встретились в скверике около школы, где летом поставили памятник поэту, но никто не знал, какому, потому что не было таблички. О том, что памятник все-таки поэту, я судила по выбитым на пьедестале стихам, настолько бездарным, что, сколько я их ни читала, запомнить не могла.
На Мареке была красная куртка, он выглядел очень по-европейски. Мы пошли на набережную, и на пристани он вытащил из кармана две банки джин-тоника.
Мы двинулись вдоль парапета Москвы-реки. Он рассказал, что его родители полные уроды, и если бы они по нескольку раз в месяц не уезжали в командировки по России, он бы, наверное, уже покончил с собой. Я докончила джин-тоник и выкинула банку в воду. Пошел снег. Марек поцеловал меня.
Его мягкий, горячий язык сплетался с моим языком. Когда меня целовал Костик, я, конечно, подставляла губы, но только потому, что знала — так надо. С Мареком я очень мало собой владела, я не знала, надо так или не надо, мне было просто наплевать. Ему отвечала не я, а мое тело, оно терлось об него, нащупывая под джинсами эрекцию. Мне хотелось слиться с ним, остаться с ним навсегда. Наверное, тогда, на набережной, я и поняла, зачем были написаны все эти тома, которые я читала дома под сероквелем, зачем на пьедестале безымянного памятника выбили четверостишие, зачем мама, встретив в психдиспансере Толика, привела его к нам жить, и зачем все эти люди, все эти безумные старики, мужчины и женщины наперебой убеждают друг друга, что жизнь надо прожить, во что бы то ни стало надо прожить.
— Родители завтра уезжают. До пятницы, — сказал Марек, — ты придешь ко мне в гости?
Я вернулась домой в полдвенадцатого. Дверь открыла бабушка. Мама с Толиком лежали в кровати и смотрели «Секретные материалы». Я два раза с силой стукнула в открытую дверь.
— Что? — хрипло спросила мама.
— Можно мне завтра у Наташи Мироновой на ночь остаться? К ней все придут.
— Зачем? — удивилась мама.
Я пожала плечами:
— Просто вечеринка.
— На всю ночь?