Фабиола или Церковь в катакомбах. Повесть из эпохи гонения христиан
Шрифт:
– Ну, а ты, Сира, – с иронической улыбкой отозвалась госпожа, – чего бы ты желала или чем ты хочешь похвастаться?
– Я ничего не желаю, благородная повелительница, кроме твоего счастья и хвастаться не могу, так как чувствую, что ничего не сделала выше моих способностей.
Это был ответ покорной и искренней невольницы, однако, он не понравился Фабиоле.
– Мне кажется, невольница, – сказала она, – что ты больше всех любишь хвастаться и только в редких случаях ты говоришь мне приятные слова.
– Да что стоит похвала, выраженная моими устами, – возразила Сира, – устами бедной слуги для
Две другие невольницы пронзили Сиру ненавистными взглядами; в свою очередь и Фабиола раздражилась этими словами, так как они показались ей дерзостью невольницы.
– Неужели ты хочешь, чтобы я напомнила тебе, сказала она сурово, – что ты моя невольница и и куплена, чтобы служить мне по моему желанию. Я имею право, как на тебя самое, так и на твои руки и язык и, если мне нравятся твои лесть и слова, то ты должна угождать мне, а нравится ли тебе это или нет – это для меня все равно. Это было бы новостью, если б слуги могли управлять своею волею, в то время, когда даже жизнь невольницы принадлежит ее повелительнице.
– Правда, – покорно, но серьезно ответила Сира, – моя жизнь, как равно и время, здоровье и сила принадлежат тебе; все это ты купила на свое золото, и все это твое, однако, позволь заметить, что есть некоторые вещи, которые принадлежат мне… Это такие сокровища, которые нельзя ни купить за деньги, ни заковать в цепи невольника, ни ограничить его права.
– Это что же такое?
– Душа.
– Душа?! – воскликнула с удивлением Фабиола. Она никогда не слыхала и не допускала, чтобы невольница осмеливалась говорить о такой собственности. – Позволь же мне спросить тебя, что же ты понимаешь под словом «душа»?
– Я не умею говорить языком философии, – ответила невольница, – но я говорю о том внутреннем существе, которое дает мне повод чувствовать мое собственное существо и считать его лучшим из тех, которые окружают меня, но сами не понимают окружающего и даже вздрагивают при мысли о существовании того духа, о котором не имеют никакого представления. Пока живет во мне этот дух, – а он никогда не умрет и гнушается лжи, – я всегда должна быть и буду искренней.
Две другие невольницы ничего не поняли из этих слов и только остолбенели от показавшейся им дерзости их подруги. Фабиола тоже смешалась, но скоро пришла в себя и с нетерпением сказала:
– Кто тебя научил подобным глупостям? Что касается меня, я много думала над этим и пришла к заключению, что все духовные мысли о внутреннем существе не более, как мечта поэтов или софистов, а ты, невежественная невольница, хочешь быть умнее своей повелительницы и мечтаешь, что после смерти, когда твое тело будет брошено вместе с телами другой прислуги, околевшей под кнутом или сгорит на одном из костров, а потом, когда пепел, смешанный с землею будет зарыт в одном гробу, – ты думаешь, что не перестанешь жить и будешь независима и счастлива?
«Non omnis morjar», – говорит один из великих поэтов, – скромно отвечала невольница, хотя взгляд ее пылал огнем, удивившим гордую римлянку. – Надеюсь, даже более, я убеждена, что переживу все это, а тем более верую,
– Что за странная и дикая фантазия восточного воображения, – воскликнула Фабиола, – делающая человека неспособным рассуждать о своих обязанностях! Но я постараюсь выяснить этот вопрос. Скажи мне, пожалуйста, в какой школе тебя научили таким несообразностям? Я никогда ничего подобного не читала ни в греческих, ни в латинских книгах.
– В моем собственном крае, в школе, где не знают и не допускают никакой разницы между греком и варваром, между свободным и невольником.
– Как! – воскликнула задетая за живое Фабиола, – и ты, не ожидая этой будущей и воображаемой жизни по смерти, уже хочешь равняться со мною и даже, может быть, считаешь себя выше меня? Скажи мне немедленно, без всяких обиняков, так ли я поняла тебя или нет?
И Фабиола села на софу в нетерпеливом ожидании; за каждым словом спокойного ответа Сиры гнев ее усиливался, волнение увеличивалось, глаза ее словно метали искры.
– Благородная повелительница, – отвечала Сира, – ты стоишь намного выше меня по отношению своего положения в свете, как равно и по отношению к тому, что обогащает и украшает твою жизнь; что же касается красоты твоего тела, твоих жестов и движений, то ты несомненно стоишь выше всякой лести. Что же поэтому значит зависть в таком ничтожном и ничего не значащем существе, как твоя бедная Сира, но если ты приказываешь, я должна повиноваться и отвечать на твои вопросы.
При этом она робко поклонилась, но, заметив повелительный жест Фабиолы, принуждена была продолжить:
– Я обращаюсь к твоему собственному рассудку, – сказала она. – Почему бы бедной невольнице не обладать тою непоколебимою верою, которая внушает ей, что она обладает душой, душой, проникнутой верою в бессмертие, верою, что ее отечество – небо; почему бы эта невольница не могла занимать последнего места между созданиями мыслящими, как те, которые одарены каким-нибудь талантом; почему она не может желать другой жизни и жить, как этот красивый но неразумный певец, трепещущий в этой золоченой клетке без всякой надежды быть когда-нибудь свободным?
Глаза Фабиолы загорелись; она в первый раз в жизни была поставлена в тупик невольницей. В раздражении она схватила правой рукой кинжал и бросила его в спокойно стоявшую невольницу. Сира быстро закрылась рукой и брошенный кинжал вонзился ей в руку. На глазах у Сиры навернулись слезы, так как рана была глубока и из нее ручьем полилась кровь.
Фабиоле вдруг сделалось стыдно за свой порыв и необдуманный поступок в присутствии других невольниц.
– Скорее ступай к Ефросинии, – сказала она Сире, унимавшей кровь платком, – и скажи, чтобы она перевязала рану. Я вовсе не хотела тебя обидеть… Но, подожди минутку, я вознагражу тебя за это.