Фабрика игрушек
Шрифт:
Сейчас на лбу его появится такая же темная клякса – и прощай Юра Волков! Он не испугался. Он проиграл, просто проиграл! Как опытный укротитель слот-машин Юра хорошо знал это ощущение проигрыша, и Фима с ее пушкой ничем не отличалась от игрового автомата.
– Гильзу надо найти, – будничным тоном сказала Фима, пряча оружие в плечевую кобуру.
– А пуля? – резонно спросил Максим.
– Парамоша пусть голову отпилит, мы ее с собой заберем.
2
Как Серафима поступила в томский мединститут, это отдельная история. Но она поступила, и уже училась на третьем курсе,
В дождливый, осенний вечер Серафима стояла на остановке, ждала автобус. В ее дорожной черной сумке лежали все ее вещи – комнату, которую она снимала, пришлось срочно освободить, и на время она собиралась поселиться у подруги.
Подвернулся частник, и Серафима беспечно села в машину, забросив сумку на заднее сидение. Она с удивлением взглянула на водителя, только когда тот проехал нужный поворот.
– Не сюда, – сказала она.
Водитель остановил свой «жигуль» у тротуара, вечерняя, залитая дождем улица выглядела совершенно пустынной. Парень медленно повернулся, и Серафима поняла, что у нее проблемы. При свете уличного фонаря она могла достаточно хорошо разглядеть лицо попутчика: глазки злые, подпираемые массивными небритыми скулами, в нехорошей ухмылке блеснули два золотых зуба. В руке у парня оказался нож. Фима машинально посмотрела на руку и отметила, что безымянный палец на ней отсутствует, а на других пальцах наколки в виде перстней. Он заговорил, ощутимо пахнуло водочным перегаром, но главное, его голос – с характерной охриплостью – голос бывалого обитателя тюрьмы.
Они поехали к нему домой. В тот период Серафима уже три месяца посещала секцию каратэ, но она реально оценивала свои шансы, и позволила привезти себя в квартиру. Это оказалась двухкомнатная холостяцкая берлога, в которой, похоже, никогда не вытирали пыль и не мыли полов.
Негодяй не выпускал из рук нож, однако, Серафима почувствовала это, терялся, не встречая сопротивления. Он был запрограммирован на насилие.
– Не надо рвать на мне одежду, – Серафима остановила его грубую руку. – Я сама. Но… понимаешь, так получилось, я только приехала, и в дороге три дня не снимала колготки, и все остальное – тоже. Тебе самому будет неприятно. Можно мне в ванную? Тебя хоть как зовут-то?
– Толян, – машинально ответил негодяй. Он подозрительно смотрел на Фиму, словно искал в ней скрытые дефекты, например, стеклянный глаз.
Она покорно ждала.
– Ладно, – согласился, наконец, Толян. – Но сначала отсосешь!
Ему определенно следовало бы помыться, но он, очевидно, об этом не подозревал.
Даже теперь, спустя много лет, Фима внутренне содрогается, вспоминая тот запах мочи и мужского пота.
Она брезгливо держала во рту его член, просто держала, как термометр. Толян, жестко схватив ее за голову, ритмично дергался всем своим слоновьим, под сто двадцать килограммов, телом. Пытка закончилась довольно-таки скоро. Фима осторожно улыбнулась.
– Чего радуешься? – хрипло спросил он. – Может тебя порезать прямо сейчас?
Он опасался насмешки, предпочитая, конечно, чтобы девушка его боялась. И Фима подыграла ему. Главное – не открывать противнику свои чувства и мысли – первая заповедь, которой учил ее тренер по каратэ.
Дверь в ванную не запиралась, но не беда. Осмотревшись, она сразу нашла то, что надо. Когда соблазнительно завернутая в грязное полотенце, она вошла в комнату, негодяй бесцеремонно рылся в ее сумке.
– Я не понимаю, это что, не работает? – спросила Фима, сама невинность, вытягивая руку с флаконом аэрозольного мужского одеколона?
– Чего?
Она щедро брызнула струей одеколона, целясь негодяю в глаза. Получилось! Вслед за этим она схватила со столика тяжелую хрустальную пепельницу, полную окурков, и с силой опустила ее на голову врага. Еще, и еще раз!
Серафима мгновенно напялила на себя свою одежду, взялась за сумку и остановилась.
Поверженный насильник с окровавленной башкой лежал на полу среди живописно разбросанных окурков. Он шевелился и силился открыть глаза, словно спросонок.
Далеко ли она убежит? Поздний час, на улице дождь, ни души. Негодяй придет в себя, догонит и прирежет ее прямо на улице. Что делать?
Фима подняла нож, опасливо покосилась на окно. Комната была ярко освещена голой лампочкой, свисавшей на шнуре с потолка, но окно зашторено грязной занавеской, с улицы ничего не видно.
Негодяй разлепил, наконец, глаза.
– Ты чего, сука? – удивленно спросил он.
С коротким замахом Фима всадила тесак ему в грудь по рукоятку, в самое сердце. Она знала, куда ударить, для студентки мединститута вполне посильная задача.
Что она почувствовала? Раскаяние? Ни в малейшей степени. Радость? Радость – да, но какое-то невысокого градуса чувство, примерно так она ощущала себя после успешно сданного зачета.
Серафима осмотрелась в квартире. Здесь ее ждал сюрприз. В полупустом шкафу, на полке открыто лежали пачки денег, много пачек. Не раздумывая, она сложила деньги в свою сумку. Еще нашлась коробочка с золотыми цацками: сережки, колечки, тоненькие цепочки. Фима взяла и это.
Потом она намочила тряпку и принялась за работу – стала тщательно вытирать повсюду пыль, делая то, чего в квартире давным-давно никто не делал. Движения ее были спокойны, она никуда не торопилась. Если бы сквозь пыльные занавески кто-нибудь все же заглянул в окно, он мог бы подумать, что молодая женщина затеяла усердную уборку. Разве что удивился бы, что в такое неурочное время – глубокой ночью. И еще больше удивился бы, разглядев на полу труп крупного мужчины с открытыми глазами и торчащей из груди рукояткой ножа. Серафима вытирала пыль не из любви к чистоте, она уничтожала отпечатки пальцев.
Трупов Серафима не боялась. Она подрабатывала санитаркой в морге, как правило, в ночную смену, и всякого там насмотрелась.
На другой день, прямо на рабочем месте, она отдалась Федору, коллеге-санитару. В первый и в последний раз, потом она расценивала случившееся как минутную слабость, не стоило так далеко заходить с Федей, однако на их дальнейших отношениях это никак не отразилось.
Федя был младше ее на три года, носил веселую фамилию Гапочка, но казался угрюмым, замкнутым. Силищей он обладал чрезвычайной – чистый медведь. К Серафиме относился с каким-то священным обожанием, как к кумиру, и, понятно, любого за нее готов был порвать на куски. Впрочем, это его чувство не оставалось на виду, а, напротив, глубоко скрывалось. И вообще, Федор Гапочка был чрезмерно сдержан в проявлении своих эмоций. Как он сам признавался Фиме, это не было проявлением застенчивости либо каких-то других черт характера. Скупость эмоций явилась продуктом жизненных наблюдений, особой, если угодно, философии, основанной на постоянном общении юноши Гапочки с покойниками.