Факультет патологии
Шрифт:
Много шума было: первокурсники, да еще в педагогическом институте, драка на занятиях, будущие учителя. Но Паша сам Яшку вывел, умышленно. Как это кончилось, все знали и помнили: Яшу еле уговорили и увезли четыре человека из института, чтобы он не убил Пашу после занятий. А тот все боялся, что на следующий день грузины мстить приедут (с тех пор он мести, по-моему, и боялся); Яша знал, что он здесь на «привилегированном» положении, как грузин, поэтому и успокоился, — еле успокоился. Паша тогда был первым, я это знал, теперь он первым
— Борь, у меня нет денег сегодня, ни гроша. Ты голодный?
— Как всегда, Саш, — успокаивает он меня.
— Подожди, я сейчас.
Я иду к Песскому на кафедру и отзываю его из «учительской», где все офицеры собирались.
— Борис Ефимович, одолжите два рубля до следующего занятия.
— Что, папка наказал, не дает больше? Песский всегда с подколками.
— Ага, — подтверждаю я.
— Тогда, пожалуйста, молодежь кормить надо. Я беру два рубля, кормлю себя и Билетклна.
Хотя сам я с трудом перевариваю столовкинскую кухню. (Натурально — не перевариваю.)
После обеда у нас еще занятия по строевой подготовке. Ведет майор Шутько. Ой, это отпад, он учит нас маршировать и ходить строевым шагом.
Я умею маршировать, как вы е… ну, то есть — на серфинге кататься. Марш не моя стихия, и майор постоянно придирается ко мне больше и дольше других. Мой оппонент Паша — лучший у него на занятиях, он и его друзья, они обожают военную кафедру, говорят, что это полезно для здоровья. Хотя он такой чудак… что, может, и вправду ему нравится, особенно занятия в поле, где он резвей всех, — воздух, говорит, — это полезно. И не поймешь, серьезно или так. Все-таки, по-моему, он шиз, ну точно по нему Кащенко плачет, — уж я там понавидался, но такого не видел.
Мы возвращаемся в класс на занятия обратно. Последний урок. Подполковник Песский будет вести ориентирование по картам. (Это уже умная для армии работа, ее еврею поручили, конечно.) Сейчас перемена. Я беру стул, свободный, из-за стола, где сидит Редькин, новый в компании Паши, и сажусь на него.
— Поставь стул, п…а, на место, — неожиданно слышу я.
— Что? — говорю я, не поняв даже сначала.
— Ничего, то, что слышал. — Тот поднимает глаза на меня.
А этому я что сделал, я его даже не замечал, абсолютно.
— А ну-ка повтори? — но я уже знаю, сейчас мне будет положить на все кафедры и исключения…
— Поставь стул, п…а, на место.
Он вскакивает, так как я подпрыгиваю и размахиваюсь, чтобы с лета ударить в его лицо, смяв все там.
Паша ловит меня за руку и плечи, прыгая между нами.
— Уйди, Поль, — говорит Редькин.
— Успокойся, Серж, — (этого тоже Сержем зовут), — оставь его для меня.
Он поворачивается обратно ко мне.
— Саш, куда же ты прыгаешь, дружок, он же боксер, отделает тебя, и брат не поможет.
— Паша, я ценю твой юмор. — Я успокаиваюсь моментально, у меня всегда
— Этот стул не для тебя, а для Паши стоял. Я обращаюсь к Паше:
— Но так спокойно и надо говорить было, а не нести своим гнилым вонючим языком, что попало.
— Ну, успокойся, — говорит Паша, — Серж, послал тебя, ну, он погорячился, — он подчеркивает усиленно слово «послал», — не здесь надо бы, — интересный вывод, — но ты не обижайся, садись на этот стул и сиди. — Он похлопывает меня по плечу, так панибратски, что я даже не знаю, что делать, и усаживает на стул, пододвигая. О Господи, каких нечеловеческих сил мне стоило сдержаться, без разницы результатов конца.
Песский начинает занятия. Всё успокаивается. Но этого недостаточно для меня. И что я этому недоноску сделал, не замечая даже. За что они все ненавидят? Да еще это слово, самое мое ненавистное. В чем дело? Почему я должен прощать? Да плевать, что он боксер, пах у всех слабый, а нога пока что сильная у меня. И если сверху не попаду, так снизу достану, постараюсь. Меня аж трясет всего опять, когда я передумываю, от чего сдержался. Хуже нет теперь переживать и мучиться во время видений с ним постоянно. Я пишу записку и кладу ее на стол позади себя, ее передают: «Редькин, подожди меня после занятий конца» до адресата.
Какие мерзкие желваки на лице у него, правда боксерские. Может, он не треплется, как Паша, и действительно занимается этим. Песский объясняет что-то по картам, но мне не до карт сейчас: я думаю, куда я буду бить сначала.
Занятия кончаются как обычно.
Билеткин ждет меня у дверей:
— Ты к автобусу, Саш?
— Нет, мне еще на кафедру надо зайти к Песскому, иди, не жди.
Все уходят, скрываются. Я спускаюсь вниз после всех. Внизу у выхода под часами сидит Паша. Я спешу на улицу.
— Саша, голубчик, а я как раз тебя жду.
— А ты здесь при чем?
— У Сержа тренировка, я имею в виду у Редькина. Поэтому он не стал тебя ждать. И передал все полномочия мне. Так что, если ты что-то хочешь сказать, я слушаю.
Он ждет, еденько улыбаясь.
— Всего хорошего, Паша, — говорю я и выхожу из этого здания дефектологического факультета, где наша трахнутая военная кафедра.
На остановке уже никого нет, все уехали. Я жду следующего автобуса. Он говорит за моей спиной:
— И чего ты выкореживаешься, все что-то показать из себя пытаешься, ведь ты же вроде неплохой парень, а Саш?
Я смотрю на Пашу и думаю, не помешалось ли у него в голове ничего. «Похвала врагу» — у римлян это в поэзии называлось.
— Ты же ведь не Юстинов, который выделывается, как может, а чуть что в кусты, или этот Боб с Васильвайкиным. Ты же смелый парень, я ценю твой героизм. — Он хлопает меня по плечу.
— Паша, — морщусь я. Автобусная остановка пуста. Людей вокруг нет.