Фанфики
Шрифт:
— Да уж дела… Вот такие, стало быть, наши новости. А ты-то как, дядя Фёдор, живёшь-поживаешь?
— О-хо-охо… за грехи наши тяжкие…
И начинает «дядя Фёдя» мне плакаться.
Есть такой явление: «эффект случайного собеседника». Хорошо видно ночью в плацкартных вагонах. Человек знает, что собеседника больше никогда в жизни не увидит, и рассказывает ему самые сокровенные тайны. Или — высказывает наболевшее. Высказался, как в яму, и на душе полегчало. Сказанное — назад не вернётся.
Насчёт ямы — бывают варианты. По легенде, брадобрей царя Мидаса узнал об ослиных ушах царя и, не в силах
Разглашение государственных тайн — постоянное хобби тростника. Особенно — мыслящего.
Тут, в Больших Елбунах, дела не казённые, а чисто семейные: к Феде тёща приехала. Жить на постоянно.
— У меня усадьба маленькая. Своих шестеро, жена седьмым ходит. Я в роду старший, матушка моя вдовая — у меня живёт. А тут — жены брат помер. Тоже пресвитером был. Приход другому отдали, семейство его — ко мне пришло. Ну как я вдову с сиротами не приму! Ещё пятеро. И — тёща. Ну такая ж язва! Ну всё ей… не так! Матушку мою обижает, жёнку… — жена по ночам плачет: промеж мужа да матери рвётся. Дети мои уже на меня коситься начали: «бабуля сказывала, что ты, батяня»… А живём же тесно, от неё ж — никуда! Она как с утра всех… накрутит. И — ходит-радуется. А мне в храм идти, службы служить! Нужно ж со смирением да с благочестием, с радостью да с любовью. А у меня в голове… всякие слова, прости господи, которыми бы я ей… Каждый день с утра до вечера — озлобление да раздражение. Наваждение сатанинское.
Картинка знакомая. По Воланду:
— … обыкновенные люди… квартирный вопрос только испортил их…
Было бы у дяди Феди больше жилого места — отодвинулся бы он от своей тёщи. Не так, конечно, как я в своей первой жизни — на полторы тысячи вёрст, «только самолётом можно долететь».
Перестал бы «добронравный батюшка» каждое утро под дверью нужника подпрыгивать, дожидаясь выхода высокоуважаемой и глубокопочитаемой.
«Пусть лучше лопнет моя советь, чем мочевой пузырь» — народная истина. Жаль Федю — интеллигентный человек. Пытается прожить без мордобоя, дисциплинирования и доминирования. В большом семействе… увы — «хлебалом не щёлкают».
— Федя, ну так вот тебе случай! Подворье у Жиляты большое, доброе. Уговори вдову продать — расселишь родню посвободнее.
— Эх, отроче, спасибо на добром слове. Да только откуда у меня такие деньжищи? Уж она-то такую цену заломит… Места-то тут конечно… на всех бы хватило… А может… ты ж, говорят, боярич? Вот бы ты, от щедрот своих… Я ж не подаяния прощу — только на время! А я отдам… вот те крест святой! Отдам наискорейше! У своих-то, у прихожан, в долг брать… соромно.
И смотрит… заискивающе. Эх, дядя Фёдор, у «Лютого Зверя» хоть снега зимой просить… Хорошо ли ты подумал? Немат вон тоже… взаймы попросил.
— Так уж сразу и в долг… Давай-ка подумаем сперва. Покойник мне должен остался. Где-то у меня и грамотка есть… Ага. Значит, заказываю тебе молебен по Жиляте за 15 кун, и имеем 6 с полтиной долга на вдове. Сейчас я ей это дело объявлю, денег у неё нет, ты к ней подкатишься, серебро покажешь, она цену за подворье и сбросит.
Священник мельком заглянул в грамотку, оглядел подворье и расходящихся
— Пойдём, отроче, прогуляемся. Да и поговорим дорожкой.
Мои принялись устраиваться на постой — не гонят же! А других мест мы здесь не знаем.
Поп, отойдя от ворот с десяток шагов, огорчённо вздохнул и рассеял мои хитроумные комбинации:
— Есть у Жиляты серебро. В смысле — было. В смысле — Жилята был… В общем, есть. Он же кирпичником промышлял. Это у простых смердов серебро — редкость. А с ним по всякому расплачивались. Копил он его. Себе — на чёрный день, дочкам — на приданое. Так что, отдаст тебе вдовица куны да резаны, а я так с тёщей жить через печку и останусь.
Ну и славно: выбивать долги… дело могло оказаться долгим и скандальным. А так, коли есть серебро — взяли да укатили.
Безысходная тоска, звучавшая в голосе участливого и неглупого человека, требовала сдерживать проявление своего щенячьего оптимизма и, хотя бы для вида, демонстрировать сострадание.
— Вон оно как… Да, жаль… Не придётся тебе от тёщи отселится. А где он хранил-то серебро? Вдова-то быстро с деньгами обернуться сможет?
— Быстро. Оно ж во дворе закопано. В сеннике.
Загрузившийся своими тяжёлыми думами о. Фёдор отвечал автоматически, поглядывая через забор своего двора. Видимо, предвкушал встречу со своим домашним «иблисом».
— А в каком углу?
Мой идиотский вопрос прервал его душевные страдания и предвкушения, заставил обернуться ко мне. Несколько мгновений он хмурил лоб, пытаясь понять — о чём это я. Потом он отшатнулся и прижал руку ко рту.
— О господи! Отроче! Забудь немедля! Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй!
Тирада была выдана в крайнем волнении и сопровождалась непрерывно повторяемым крёстным знамением.
— Дядь Фёдор, ты чего?
Поп воровато огляделся по сторонам, наклонился к моему уху и объяснил:
— Грех великий совершил. Сболтнул ненароком. Сатана за язык дёрнул. Это ж с исповеди! Жилятина жёнка покаялась как-то: про мужа худо подумала. Он-де ночью встал да и пошёл во двор. А она решила, что он к бабёнке какой надумал. Вот и проследила, как он серебро в сеннике закапывал.
Две вечные проблемы на Руси: где денег взять? И — куда взятое спрятать? Жилята успешно решал обе.
Сенник — не самый худший вариант. Тяжелее, когда деньги прячут в дерьме. В хлеву, курятнике, свинарнике… просто — в отхожем месте. Зарывать деньги в навоз — наше национальное искусство.
— Ага. А в каком углу?
Фёдор открыл, было, рот, чтобы наградить меня гневной отповедью истинно православного батюшки и в благочестии наставника. Но передумал и рот закрыл. Глядя на тесины своего забора, глухо произнёс:
— Грех же… тайна исповеди же…
Мне нужно отвечать? Мы же оба знаем, что будет дальше. Можешь добавить в перечень собственных грехов — пособничество в отъёме имения у вдовицы и сирот. А в число собственных благодеяний — улучшение жилищного состояния своего многочисленного семейства. И спасение христианской души доброго христианского пастыря — себя самого, от власти сатаны в лице тёщи и внушаемого врагом рода человеческого озлобления, раздражения и, позволю себе предположить, тотального человеконенавистничества.