Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

Синякин Сергей Николаевич

– Сам придумал или подсказал кто? – желчно сощурился розмысл. – Не понимал, что тем самым меня доброго имени и памяти людской лишаешь?

Бранник еще пуще побагровел.

– Да что я? – нервно вскричал он. – Добрыню крайним не надо делать, Добрыня к тебе всегда со всей душой. Ближник это князя нашего по кресту, он и предложил, боярин Челомбей!

– Ах, Челомбей! – взъерепенился розмысл и хлопнул ладонью по столу. Только посуда в стороны разлетелась. – Знаешь, где я его видел, ближника княжьего?

– Серьга! Серьга! – встревоженно зашевелился на противоположной стороне стола Янгель.

– Да что Серьга! – грохнул розмысл

кулаком по столу. – Как липку обдирают, каты поганые!

– Ты со словами-то поосторожней, – выпрямился бранник.

– Поздно уж осторожничать! – вскричал розмысл. – Сапогов лишили, кафтан с рубашкой с голого тела сняли, теперь к штанам тянетесь? Да вот вам всем, – и показал недвусмысленно, что получит князь со своим ближником, Добрыня, бояре и их родственники до седьмого колена.

– Серьга! – пытался безуспешно урезонить розмысла немец. – И у стен бывают уши!

– Так я их оборву, уши-то, со стен! – пригрозил розмысл.

– Нашел врагов, – сказал Добрыня. – А знаешь, что показал боярин Глазищев, взятый по твоему навету? Вот где враг скрывался! Показал он, что по личному указанию аглицкого короля подрядился он вредить земле Русской всяким способом, и за то ему плата была положена в ихних шиллингах.

– Знамо дело, – усмехнулся розмысл. – Сунь тебе в задницу железа раскаленные, ты и не в том сознаешься! Будешь кричать, что персидскому шаху все земли русские запродал. А если мошонку салом раскаленным поливать станут, ты и в сожительстве с бесами признаешься!

– А еще боярин Глазищев показал, что лес тебе негожий специально подсылал, чтобы затянуть строительство. Что там строят, он, конечно, не знал, но вредить считал своим долгом. И сообщил боярин, что вместе с иными ныне взятыми под стражу боярами замышлял он князя с челядью перебить, а самим присоединиться к аглицкому королевству. Такие вот измены наши бояре вынашивали.

– Ты сам-то тому веришь? – вперил тяжелый взгляд в бранника розмысл. – Ты разговор в сторону не уводи!

– Да хватит вам! – теперь уже грохнул кулаком о стол немец. – Не знаю, как у вас на святой Руси, а в наших швабских землях за такие разговоры умные головы от туловища отделяют, чтобы руки да ноги чистому философствованию не мешали. Ты лучше, Добрыня, расскажи нам новости. Говорят, князь Землемил вчера перед боярами говорил?

Бранник послал немцу благодарственный взгляд.

– И не просто говорил, – сказал он. – Князь предложил новые направления развития княжества. Так, речь шла о создании артельного княжества.

– Это как? – не понял немец.

– Как, как! – буркнул розмысл. – А то непонятно! Батрачить будет все княжество, а пенки собирать бояре!

– Острый язык у тебя, Серьга, – печально сказал немец. – Такой язык не только до Энска доведет, он и узилище в нем с легкостью найдет. Ума в тебе много, целая палата ума, а вот язык невоздержан. Через то неприятности в обязательном порядке примешь однажды.

– Типун тебе на язык, – пожелал розмысл. – А лучше сразу два типуна, чтоб язык не ворочался.

Давно подмечено: если у тебя настроение испортилось, медовухи жгучей прими. Душа твоя расслабится и на мир без прежнего раздражения смотреть станет. Друзья так и поступили, а как пришло расслабление в теле и настроении, так и за девками продажными послали – коли дело не сладится, то душа отдохнет под глупые их и необязательные речи. И надо сказать, немец в женском деле великим знатоком оказался. На что Добрыня

мир повидал и всякого насмотрелся, но тут и он лишь дивился, глядя на легкое и непринужденное немецкое обхождение с бабами. А от разных кунштюков немецких только и оставалось, что рот в изумлении открывать – захочешь сделать то же, так повторить не сумеешь!

9

Взяли его утром близ собственного терема.

Умелые люди – руки за спину и в сыромятный ремень, на голову мешок кожаный, а потом повезли, но куда – только что гадать и оставалось. Впрочем, когда тебя хватают на улице и сыромятью вяжут, гадать не приходится – конечно же, в Тайный приказ везут. Только – за что? Пока везут, все свои большие и малые грехи вспомнишь, а увидишь глаза ката – сразу во всех грехах и покаешься.

Николка Еж встретил розмысла с приветливым уважением, пугать не стал, даже рукавички свои знаменитые не надел для ласки бессердечной. Выставил сухонькие ладошки, маленький такой сидит, благостный. Рюмку вина выпил, просвирку съел. То же и розмыслу предложил, только у того кусок в горло не лез.

– Я так думаю, – сказал Николка, – что железа раскаленные нам без надобности, сало свиное калить тоже не станем, рассуждениями обойдемся. Так? Люди мы понятливые, чего ж зазря друг друга мучить? Так? Не на виску же тебя тянуть, мучения глупые принимать!

– Ой, полетит твоя голова, – тихо сказал розмысл. – В один прекрасный день скатится она с твоих плеч. Думаешь, кто плакать будет?

– Все смертны, – сказал, зевая, Еж и торопливо перекрестил рот. – А ты не пугай, пуганый я. Сколько отмеряно, столько в сладости и поживу. Так?

– А твоя жена с летописцем Никоном путается, – сказал розмысл.

– Это ты себя подбадриваешь, – понял его кат. – Молодец! А что до жены, то мне все это ведомо, конечно. Так ведь не убудет с нее, зато ко мне приставать реже станет. Так?

– Не убудет, – согласился Серьга. – А вот прибавиться может.

– Мне-то что? – снова зевнул Николка, но крестить в этот раз рот не стал. – Бодришь себя? Дух пытаешься укрепить? Значит, страшно тебе. Так? А коли боишься, зачем поносные слова про князя говорил? Зачем его ближников острым язычком костерил? Жил бы себе, так нет – артельное княжество ему не по нраву! Так?

– А ты, значит, в летопись себе дорогу торишь, – сообразил Серьга.

– Что ж, – сказал кат, – каждому хочется, чтобы помнили. Люди смертны, память человеческая вечна. То ведь и льстит. Так? Хочется, чтобы тебя потомки именем помянули.

– В гиштории желаешь след свой оставить. А того не думаешь, что след тот кровавым будет, людей твои злодейства ужасать станут.

– А это без разницы, – сказал Еж, зачиняя перышко гусиное, доставая позеленевшую чернильницу и пробуя перо на китайской бумаге. Все это он делал размеренно, не торопясь, как человек, что к долгому и тяжелому делу готовился, – пусть ужасаются, главное – чтобы помнили. Сам-то на себя глянь, чай, не миротворец, огненные змеи твои не для забавы, для падения крепостей делались. Так? Я десяток бояр до смерти замучаю, сотню задниц раскаленными железами испорчу, ну, с десятка два языков вырву – так ведь все равно лишнее болтали, так? А ежели вглубь смотреть, настоящий кат ты, розмысл. Скольких детишек твои задумки осиротят, сколько самих детишек под развалинами крепостей останутся. Неужто ты думаешь, что тебя будут с любовию вспоминать?