Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли
Шрифт:
– Хомо пропониб, сед деус диспонинт, – сказал он, с удовольствием разглядывая хозяйку.
– Плохо вы предполагали, Птолемей Квинтович, – еще гуще порозовев и счастливо улыбаясь, упрекнула Клавдия. – А у нас, русских, говорят: на Бога надейся, а сам не плошай.
«Каве!» – сказал центуриону внутренний голос, но Птолемей Прист был слишком влюблен, чтобы осторожничать. Укоры Клавдии заставили старого солдата ощутить калпа белус, но эти легкие угрызения совести заглушил стук влюбленного сердца.
В глубине души Птолемей Прист понимал, что о Клавдии нельзя было сказать традиционной римской формулы: дома мансит, ланам фецит!
– Манибус пурис? – поинтересовалась фемина.
– Чистые! – с удовольствием сказал центурион по-русски и для убедительности вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами.
– Боно! – удовлетворенно сказала Клавдия. – Садись, Птолемейчик, повечеряем.
Центурион знал толк в пирах, когда обед в шесть блюд казался скудным и бедным. Перемен у Клавочки было три: суп, в котором гранде репетита была смешана с морковью и неизвестным центуриону овощем [17] ; все это было кум гранд солус; распаренная гречиха с жареной птицей, да вместо вина был большой кубок с холодным коровьим лактис; но все это сопровождалось такими нежными улыбками, что, интер нок говоря, Присту подаваемые женщиной перемены казались базилевским угощением.
17
Доказано, что капусту древние римляне уже знали, а вот картофель им был не знаком, так как Америка тогда еще не была открыта, итальянцы ее не заселили и «Коза Нострой» заняты не были.
– Боно! – счастливо вздохнул центурион и решительно отодвинул кубок с холодным дактис. – Баста!
Взгляды их встретились. Центурион протянул руку и огромной лапищей накрыл маленькую ручку женщины. Клавдия зарделась, но руки своей не убрала.
Что говорить – амор омнибус инем!
Центурион притянул хозяйку к себе, посадил ее на колени и заговорил по-своему – быстро и горячо. Клавдия мало что улавливала в страстной и сбивчивой речи центуриона, и только нежные воркующие интонации его голоса были женщине путеводной звездой – любит ведь, любит, морда римская!
– Амор, – подтвердил и центурион, с римской прямотой разрубая запутанные любовные узлы.
Солус кум сола, ин боко ремоло, нон когитабунтур ораре Овидиус. И в этом древние римляне были правы. Не станет влюбленная парочка, оказавшись наедине, читать Овидия.
Впрочем, Евтушенко с Беллой Ахмадулиной, а тем более Николая Горбачева они читать тоже не станут.
Прямо скажем, это была пар нобиле фратрум!
Уже в постели Птолемей Прист отчетливо понял, что дома Клавдия с юности не сидела, а шерсть тем более никогда не пряла.
Честно говоря, Птолемею самому сидеть дома не приходилось. Знавал он и обстоятельных галлок, и знойных темнокожих нумидиек, и толстозадых, перепачканных сладостями капризных персиянок. Путешествуй – и ты увидишь весь мир! А уж больших любителей попутешествовать, нежели римские цезари и их неугомонное воинство, и придумать было трудно.
– Аут нон тентарис, аут перфике! – с нежным упреком простонала Клавдия, чтобы еще через несколько минут удовлетворенно пробормотать: – Aгe кво агис! [18]
18
Или
Что говорить? Знала ведь, чего выучить по-латыни. Точно подмечено, дома не сидела и шерсть не пряла!
Акцент у нее был чудовищным, и потому страстные слова женщины требуют определенного перевода, который и будет приведен ниже.
Услышав эти слова, центурион едва не задохнулся от аморис абундантиа. Да не буду я переводить, от чего задохнулся центурион. Всяк бывавший в постели с любимой женщиной, несомненно, догадается, от чего задохнулся влюбленный Птолемей Прист. Чувства, они, товарищи, везде и всегда одинаковы и особому переводу не подлежат.
Там, где прошла знойная зрелость, разумеется, нечего делать пылкой юности. Нет, все-таки они были достойной парочкой! За ночь центурион убедился в этом не раз.
Глава десятая,
в которой рассказывается, как рождаются заговоры, мимоходом лягается Алан Чумак, описываются мечтания Плиния Кнехта и автор рассуждает о доступности простым россиянам блатной терминологии
Ромул Луций и Плиний Кнехт сидели на берегу пруда и плели заговор. Чему удивляться – заговоры всегда рождаются в горячих головах недовольных. А причины для недовольства у Ромула Луция и Плиния Кнехта, что называется, горели… м-м… как бы это деликатнее выразиться… горело, одним словом, пониже поясницы.
– Люпусы позорные! – горячился Плиний. – Я ему говорю – сатис, осознал я уже, прочувствовал, блин! А он все, канис поганый, хлещет! И говорит, что тюрьмой меня не исправить, только побоями. Нет, ты мне, Ромка, скажи – на хрена мы в ихний легион вступали? Где они, обещанные сестерции? За неделю нас четыре раза выдрали, а в карманах ни шиша! И ад воцем сказать, за что выдрали? Первый раз, – Плиний загнул палец, – за пьянку в термах. Надо было, видите ли, разбавленным вино пить. А я виноват, что ихнюю воду мой организм не принимает? Нет, Ром, ты скажи – это по-честному? Центуриону, видите ли, можно закладывать, а нам нельзя.
Кнехт горячился, размахивал длинными руками, и от этих движений синяя русалка на его груди то и дело плескала мощным хвостом, словно пыталась спрыгнуть с нее в тихие воды поросшего камышом пруда. Ромул Луций сел на пригорок и вздохнул:
– Так у них, Плиня, и поговорка такая есть: что положено Юпитеру, то не положено быку.
– Слыхали! – жарко вскричал Кнехт. – Кво ликет Юви, нон ликет бови! Но и наоборот ведь говорится, Рома, кво ликет бови, нон ликет Юви! Но ведь они, козлы, только в свою сторону считают! Второй раз нас за что выпороли? За пререкания с корникулярием. А мы пререкались? Нет, Ром, ты честно скажи – мы пререкались? Мы ведь не пререкались, мы его понять хотели, хрена однорогого. Жениться не успел, а рог уже вырос. Погоди, баран однорогий, ты только женись, у тебя не только второй рог вылезет, они у тебя еще на голове куститься станут! Я ему в шутку сказал, Рома, а меня пороть поволокли. Тебя, спрашиваешь, за что выдрали? Тебя, Рома, за дело отодрали. Не надо было, блин, над несчастьем товарища смеяться!