Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

Синякин Сергей Николаевич

А мне цезарь говорил,что пора, казак, на Нил.Эх, пора, казак, на Нил!Мол, на Ниле у арабовохерительные бабы —цезарь к ним меня манил!

Только в пьяном бреду можно было признать носатых арабских девок красавицами. И непонятно было центуриону, почему цезарь что-то говорил неведомо откуда взявшемуся на Апеннинах казаку, почему он манил этого казака на Нил, где центуриону совершенно не понравилось – жарко и душно там было, и арабы недружественны, и верблюды – исчадия Ада – так и норовили оплевать славных римских воинов. И постоянно хотелось

вина… Вина! Вот за что Птолемей Прист сейчас бы не задумываясь отдал любую руку. Вина! Пол-Рима за кубок вина!

Птолемей сел, чувствуя босыми ногами прохладу пола, и снова осторожно открыл глаза. Нет, комната ему была совершенно незнакома. В голове ожил дятел, который, похоже, поселился там с вечера и всю ночь терпеливо ожидал пробуждения центуриона. Птолемей Прист осторожно взялся за голову обеими руками, пытаясь успокоить проклятого барабанщика.

Дверь в комнату медленно отворилась, и вошла славная девица в неярком цветном платье.

– Проснулись, Птолемей Квинтович? – певуче спросила она, и центурион погрузился в облако запахов молока и сладкой сдобы, словно оказался в далеком и уже забытом детстве.

В руках женщина держала поднос, на котором стоял небольшой кубок с прозрачной жидкостью и на отдельной тарелочке лежал весьма привлекательно выглядевший зеленый пупырчатый огурчик. Женщина показалась Птолемею знакомой, но головная боль мешала ему сосредоточиться и вспомнить, где он эту женщину видел. Он взял с подноса холодный огурец и захрустел им.

– Может, рассольнику, Птолемей Квинтович? – участливо спросила женщина.

Центурион непонимающе уставился на нее. Женщина вздохнула и погладила центуриона по бритой голове.

– Ничего-то ты не понимаешь, итальянчик! – сказала она и протянула Птолемею Присту кубок. – Выпей, легче будет!

Слово «выпей» центуриону было знакомо, и организм на него отреагировал своеобразно – Птолемея Приста едва не вывернуло наизнанку.

– Ты кто? – морщась, спросил центурион.

– Забыл? – Женщина снова погладила центуриона по голове, хозяйски потрепала по щеке. – Робкий ты сегодня, Птолемейчик. Вчера, когда с Федором Борисовичем заглянули ко мне, ты порасторопнее был. Клава я, Клава, Птолемей Квинтович!

Действия женщины не оставляли никакого сомнения в том, что прошедшей ночью целомудренность центуриона подверглась серьезным испытаниям. Только подробностей этой ночи центурион совершенно не помнил. Во рту у него пересохло. Птолемей Прист взял с подноса кубок и опрокинул его в рот, словно принимал целительную египетскую микстуру. Прозрачная жидкость знакомо обожгла глотку, центурион закашлялся, но уже через несколько минут, к своему удивлению и облегчению, почувствовал себя значительно лучше. Дятел куда-то улетел, тараканы под кроватью надели на свои лапки войлочные туфли, и даже ходики стали ходить тише, словно все они теперь жалели больного римлянина, который после выпитой стопки вновь обрел способность к анализу.

Теперь он узнал и женщину, стоявшую подле постели. Это была та самая таинственная и неприступная секретарша из загадочного райкома, в котором обитал Первый.

– Клава… – задумчиво повторил центурион по-русски и тут же перешел на родную латынь: – И что мне с тобой делать, Клава? Впору к гаруспикам [12] обращаться!

Странным было, что жидкость, сделавшая вчера центуриона больным, наутро исцелила его. Римлянин не знал специфического русского выражения «клин клином вышибают», иначе он бы подобрал ему не менее известный и приличествующий ситуации латинский эквивалент.

12

Гаруспики – римские жрецы, гадающие по внутренностям жертвенных животных.

Оказалось, что у этой славной женщины с умилительным именем Клавдия он появился все-таки в доспехах и при мече. Сейчас доспехи были вычищены хозяйкой до немыслимого и уже забытого блеска. Облачившийся в доспехи центурион вдруг почувствовал

себя воином-первогодком. Небрежно ответив на нежный поцелуй хозяйки, Птолемей Прист вышел со двора. От соседних домов на него смотрели матроны, некоторые с веселым ехидством здоровались, Птолемей Прист отвечал на приветствия, испытывая в душе некоторое смущение. Громыхая доспехами, он шел по протоптанным в грязи извилистым тропинкам, а следом уже рождались свежие деревенские сплетни, в которых домыслов было ничуть не меньше, чем происходившего на самом деле.

Соседка секретарши Клавдии Валентина Николаевна Зубкова чувствовала себя в центре общественного внимания. Она уже побывала у Укустовых, у Белининых, у Водолазовых, рассказывая услышанное ею накануне и дополняя это услышанное все новыми и новыми подробностями, основанными на привычных реалиях провинциальной жизни.

– Дыряев-то вчерась ушел. Пьяный был в дупель – так прямо по грязи к дому и поперся. Уватлался так, что его Нинка небось до сих пор отмыть не может. А этот черноглазенький как с Клавкой наедине остался, так сразу и заворковал. Слышу – бормочет: «амор», «амор». На море, значит, Клавку манит. Та разомлела, уши развесила, а меня так и подмывает ей через забор крикнуть: «Уши, Клавдия, в кучу забери да губозакатыватель в райпо купи. Он тебе про море наплетет, ребеночка сделает и смоется в свою Италию. Знаем мы эти моря, слыхали!» Кашлянула я, а он через плетень перегнулся – сам пьяный, глазищи дикие, ножик за поясом торчит. Не дай Бог зарежет! Язык так к губам и присох. Думаю, молчи, Валюха, здоровей будешь. Чай, Клавка сама не без ума, знает, что делает. Это мы дуры, таблетков не знали, по дохтурам все уродовались, полсотнями кидались. Пусть, думаю, Клавка сама с этим осеменителем разбирается. Только я одного в толк не возьму. Если бугая этого италианского Пристом кличут, то Клавка кем будет? Пристихой, что ли? Вот ведь вертихвостка! За ней первый секретарь в ухажерах ходил, а она интеллигентного человека кинула, к этому бандюку, что с ножом не расстается, приклонилась! Совсем бабы стыд потеряли!

Валентина Зубкова знала, что говорила. У самой было трое детей, и все от разных мужей. Битая Валентина была жизнью, да и не только ею – иной раз мужья ее поколачивали, только визг по улице летел. Прямо надо сказать, что били они ее за ошибки. Баба, как сапер, ошибается только раз. Ошиблась – и ты уже с ребеночком. И все-таки сладостно было вспоминать о тех ошибках, а еще сладостнее было видеть, как другая идет все тем же опробованным ошибочным путем.

А Птолемей Прист к тому времени уже оглядывал выстроившихся в гимнасии легионеров. Видно было, что торжественное открытие Бузулуцких терм даром для них не прошло – вялыми были легионеры и гимнастические упражнения выполняли без обычного энтузиазма и азарта, даже магнитола, выплевывавшая из динамиков отрывистое:

А потому, потому, потому,что был он в жизнь влюбленный! —

не придавала легионерам живости. Подбежавший Публий Сервилий Секст с веселым недоумением оглядел сверкающие доспехи центуриона и доложил, что в легионе все в порядке, легионеры занимаются утренними гимнастическими упражнениями за исключением двух. Отлынивали, разумеется, новобранцы – все те же Плиний Гай Кнехт и Ромул Сервилий Луций, которые утром даже побриться были не в состоянии.

– Нон эст кулпа вини, зед кулпа бибентис! Виновато не вино, а пьющий, – проворчал центурион, брезгливо поворошив ногой малоподвижные тела новобранцев, и приказал их примерно наказать, как проспятся. Птолемей Прист был человеком справедливым и разумным, а немо пруденс ггунит, квиа пеккатум эст, зед не пеккетур [13] .

13

Всякий разумный человек наказывает не потому, что совершен проступок, но для того, чтобы он не совершался впредь (лат.).