Фантастика 2009: Выпуск 2. Змеи Хроноса

Лукьяненко Сергей Васильевич

– Камзол, – грустно поправила ворона Фому Кузьмича. – Это был парадный камзол герцога Тосканского. Великого Герцога Тосканского. Похоть, гордыня и пустое тщеславие занесли его в этот дикий край. Хочешь видеть его в тот день? Смотри!

И Фома Кузьмич на миг увидел высокого, худого, бледного человека в небесно-голубом одеянии. Лицо привидевшегося было искажено яростью, и он отчаянно махал длинной шпагой. Рядом с ним на окровавленной траве валялся парик с напудренными буклями. Видно было и другого со шпагой в красном охотничьем костюме и ботфортах.

– Видел? – спросила ворона.

– Видел. С кем это он?

– Мерзавцы. Придворная шелупонь. Трое на одного. Живым один ушел. А

теперь с вами правнучка этого авантюриста герцога гужуется. – Ворона помолчала и почистила желтым клювом угольные с синим отливом перья. – Ладно, дело давнее. Так вот на камзоле герцога таких пуговиц осталось семь штук. Эту тоже возьми. Продавать будешь по одной. Надолго хватит.

– Да кто же их купит? – пробормотал Фома Кузьмич и проснулся.

Он выпростал из-под головы затекшую руку и посмотрел на яркий маслянистый блин луны на черном уже небе. Наступило полнолуние.

* * *

После трусливого бегства дворни державной старухи Фома Кузьмич пристроился жить в опустевшей каморке повара. Вернувшись к себе, он поправил одеяло на раскрасневшейся во сне дочке и опустился на свою раскладушку. Луна заливала каморку золотым волшебным светом. Спать не хотелось. Не раздеваясь, Фома Кузьмич прилег поверх тощего солдатского одеяла на кровать и стал вспоминать нелепый лесной сон. Вот ведь привидится говорящая курица в вороньем облике! К чему бы это? Ощутив что-то твердое, он полез в карман и вынул оттуда засиявшую в лунном свете пуговицу. Вот те раз! Он отлично помнил, как установил ловушку с ней перед тем, как залез в репейник и заснул. Проснувшись, сразу потащился домой. И мысли не было искать ночью пуговицу. Как же она снова оказалась в его кармане? Фома Кузьмич внимательно рассмотрел ее и только теперь заметил, что пуговица особенная. Не пустышка обычная, собранная из двух штампованных половинок, а тяжелое литое изделие. Он вспомнил слова приснившейся вороны, вскочил на ноги, плотно стиснул пуговицу в кулаке и резво пошел, побежал почти, будить благообразного старца, который когда-то, до тюремной отсидки, был ювелиром. Перепуганный и сонный старец не сразу понял, что от него хочет сосед, а когда наконец уяснил, торжественно извлек из сундучка лупу и инструмент. Провозившись минуту, старец спрятал инструмент и, пристально глядя на Фому Кузьмича, изрек:

– Золото. Червонное золото высокой пробы. Откуда у тебя?

– Нашел, – сказал Фома Кузьмич и почему-то виновато улыбнулся.

Благообразный старец хмыкнул, покачал нечесаной бородой, спросил язвительно:

– В вороне?

– Не так чтобы, но вполне, – витиевато ответил Фома Кузьмич уже без улыбки.

* * *

Убедившись, что в чулане кроме сухофруктов ничего нет, Никодим Петрович начал буянить. Он постучал в забранное решеткой оконце, пнул сапогом дверь и призвал подчиненного к исполнению служебного долга.

– Федор, сучий сын, отопри дверь, сволочь! Даю тебе три минуты. Время пошло. Не отопрешь, напишу рапорт о несоответствии.

– Тогда я тоже напишу докладную о ваших делах с Ангелиной Степановной из управления, – огрызнулся член триумвирата. – Уж не знаю, как это понравится Ибрагиму Ивановичу, – съехидничал подчиненный.

– Пристрелю как собаку!!! Сгною в обезьяннике!!! – взревел, уязвленный в самое сердце, Никодим Петрович. – Не было у меня с ней ничего. Чисто деловые.

– А вот и было, – не сдавался борец за чистоту рядов.

– Не было.

– Было.

– Придавлю, как последнего клопа. Урою, – пообещал Никодим Петрович и стал грызть каменный сухофрукт.

– А Ибрагим Иванович наведывался ко мне с этой Ангелиной на прошлой неделе, – неопределенно сказала старуха Извергиль. – Представительный

мужчина. Весьма и весьма.

– Да не было у меня ничего с его бабой, – с досадой повторил Никодим Петрович.

– Было, – вдруг тихо сказал аггел.

В чулане возникло тягостное молчание.

– Ну хоть бы и было, – спокойно согласился Никодим Петрович. – А тебя-то, терапевт, за что сюда сунули?

– За саботаж, – вздохнул аггел.

– За саботаж? – Никодим Петрович изумленно присвистнул. – Статья серьезная. Было это. Карали врачей за саботаж. Сурово карали. Тебя-то как?

– Сказали, что без права переписки.

И снова в чулане произошла нехорошая пауза.

– Чудны дела твои, Господи, – нарушил молчание Никодим Петрович. – Убил, что ли, кого?

– Могу ли убить, если спасаю для жизни вечной? Вина моя по их умыслу в том, что посулили они людям фонтаны греховные моим старанием, а я утолять их помыслы неправедные готов ли? И не спросивши, без ведома моего, распространили слух в народе. И как судить меня, если тем спасаю?

Произнеся эту невразумительную тираду, аггел горестно вздохнул и оглядел сокамерников, а точнее, сочуланников.

– Так, – сказал Никодим Петрович и принюхался. – Дух от тебя, терапевт, тяжелый. Ты, случаем, не одеколоном ли надрался? Или еще какую гадость пил? Колись, доктор!

– Дух материя субтильная, – прошептал аггел со значением.

Он произвел мановения, и на небрежно оштукатуренных стенах чулана распустились тюльпаны и дали сильный запах розового масла холодного отжима. Затем аггел набрал из мешка горсть сухофруктов и жестом сеятеля бросил их на цементный пол каземата. И тотчас стены чулана раздвинулись, и выросли там смоковницы, перевитые виноградной лозой, и масличные деревья, тоже перевитые, и диковинные кусты со всевозможными гроздьями, и разнообразные кущи, и все, что положено в обычном райском саду. Аггел придирчиво оглядел сад, улыбнулся, напустил в него птичью мелочь с желтыми грудками, после чего, удовлетворенный содеянным, устало прилег под развесистой грушей сорта «дюшес» и назидательно молвил сержанту и старухе:

– Забудьте о зле и пребывайте в благости.

– Так, – сказал Никодим Петрович и понюхал зажатый в кулаке сухофрукт.

Низложенная королева свалки ничего не сказала, а, оглядев благодать, поджала сухие губы и задумалась о чем-то своем, старушечьем.

* * *

А ворона между тем показала себя худощавой даме со шрамом на левой щеке. И произошло это уже не в лесу, а совсем наоборот, в закрытом помещении реквизированного особняка старухи. Дама, которую, к слову сказать, звали Виолетой Макаровной, исполняла свои секретарские обязанности, приводила в порядок гостиную комнату особняка после заседания в ней властной тройки. Она поправила на столе тяжеленный письменный прибор из черного мрамора с прожилками, потрогала канделябр с оплывшими огарками свечей и хотела смахнуть пыль с портрета Клары Цеткин, когда вдруг услышала непонятное хлопанье крыльев и мелодичный мужской голос, назвавший ее дурой.

– Я? – возмутилась дама, обернувшись на голос.

– Дура и есть, – подтвердила птица, расположившаяся на буфете с изделиями из чешского хрусталя и набором мраморных слоников. – Мало тебе твои анархисты рожу попортили, так ты еще и в эту помойную смуту сунулась. Ну и кто же ты после этого?

Дама выронила из рук пыльную тряпку и присела в кресло Аксакала.

– В тебе голубая кровь благородного герцога, а ты орешь «Грабь награбленное!» – продолжала ворона. – Кого грабить-то собралась, дуреха непутевая? Ну, ладно по молодости лет путалась с рваниной, так пора и в разум войти. Тридцать три годка тебе нынче сравнялось. Сколько же можно в казаки-разбойники играть?