"Фантастика 2024-180". Компиляция. Книги 1-29
Шрифт:
— Но я хочу выпить! — кричит Философ.
Голубев упрямо качает головой. Инсектоморфы, сидящие в зале, все как один — даже те, которые выглядят спящими — поднимают головы и смотрят на скандалиста. Их глаза кажутся роем блестящих металлических ос, повисших в воздухе перед атакой.
— Черт бы тебя побрал, малохольный! — ругается врач. — Вон из гостиницы. К Тельме… К Головкину на хутор или вон к борзописцу в коттедж… Только чтобы я знал, где ты! Я за тобой заеду…
— Мне хочется спать, — стоит на своем Философ. — Я черт знает сколько времени не спал!
— Да, знаю-знаю! — бурчит Голубев, подталкивая его к выходу. — Ты работал, как сумасшедший. Ты написал
— А где Тельма? — спрашивает Философ. — Разве она не у себя дома, с ребятами?
— Часиков в четыре— пять она подъедет к автостанции.
— А сейчас она где?
— Сейчас она занята… — терпеливо отвечает врач. — Граф, неужели тебе хочется торчать в гостинице вот с этими?
— Ладно, я уйду… — говорит тот, — но я имею право знать, что здесь происходит?
— Имеешь. Выбирай на свой вкус — националисты подняли мятеж, НАТО объявило нам войну, за городом рухнула летающая тарелка…
— Это же все чушь…
— Да, черт тебя дери! Чушь! Убирайся, чтобы духу твоего здесь не было!
— Я-то уйду и борзописца прихвачу, а Тельма? Моя дочь Илга? Болотников-младший, наконец?!
— Им ничто не угрожает, — отвечает Голубев. — И тебе пока — тоже…
— Если что, ты за них ответишь! Ты — лично! Мне!
— Отвечу! Я за все здесь в ответе. А теперь, философ, ноги в руки и дуй подальше от города. И забери с собой Корабельникова, пока тот не заблевал с перепугу весь вестибюль. Мне надо работать.
Философ выходит в вестибюль. За конторкой уже не видно Инсектоморфа. Из самого темного угла выбрался баснописец. Не обращая на него внимания, Философ идет к лестнице.
— Третьяковский, куда ты? — кричит Корабельников. — Пойдем уже!
— Да не могу же я тащиться под дождем в тапках!
— Ты давно уже в болотниках! — орет на него поэт. — Бросить меня хочешь?! Мало того, что вместо коньяка подсунул какую-то мочу, так теперь еще и свинтить пытаешься!
— Дьявол с тобой! Пошли.
Философ хватает баснописца за рукав и тащит его на улицу. И вот они идут в кромешной тьме под дождем. Философ одет основательно, по погоде. В руке у него чемодан. Чужой. Прихватил возле пустого гардероба, чтобы положить в него свою папку с рукописью, вытряхнув барахло прежнего владельца. На поэте старый плащ с чужого плеча, из под которого выглядывают полы халата и белеют голые икры, и — явно чужие ботинки без шнурков. Они идут крадучись, потому что за каждым углом им мерещится засада. Вот только — чья? Баснописец затравленно озирается и старается не отставать от своего спутника.
— Выставили взашей… — бурчит Философ. — И гостиницы нас выгнали. Из города — тоже… А дальше что? Какие такие законы, которые выше нас, могут заставить человека драпать крысиной побежкой из своего жилища? Ну ладно — не своего, съемного, но все равно!
Ответить некому. У Корабельникова скулы сводит от страха. Слышно как стучат его зубы. На улице почти нет света. Редкие фонари освещают только самих себя. Окна домов темны, лишь кое-где сквозь щели в занавесках просачивается красноватый свет. Дождь лупит без передышки, но улицы все же не безлюдны. Слышно, как кто-то переговаривается вполголоса, надрывается грудной младенец, громыхая, мимо беглецов, проезжает пара тяжелых военных грузовиков. Из бокового проулка выкатывает хуторская телега и скрывается в проулке напротив.
— Все бегут… — жалуется Корабельников. — Все драпают, одни мы тащимся…
— Удивляюсь я
— Чему тут удивляться, — неожиданно спокойно откликается баснописец. — На фронте легко быть героем. Против тебя такой же солдат, как и ты. Ни от осколка, ни от пули не заговоренный. Хитрость против хитрости, смекалка против смекалки. Горит его танк — радуешься, а видишь обугленную головешку, которая когда-то была бравым воякой, тошно становится. А в тылу все по-другому… Приносишь в редакцию басню про медведя, а они тебе — вы кого это, товарищ автор, имеете в виду? Врешь им про бюрократа, не верят… Не напечатают басню — радуешься. Напечатают — дрожишь. Разворачиваешь каждое утро «Литературку», смотришь раздел критики, видишь свою фамилию, дальше читать страшно. Ведь если какая-нибудь гнида тыловая напишет, что ты украл сюжет то ли у Эзопа, то ли у Крылова, сидишь, ждешь оргвыводы… Так герой превращается в дрожащую тварь… Одно спасение — бухло!
— Ну и бросил бы ты это занятие! — ворчит Философ. — За каким бесом ты в Эзопы подался? Нашел бы себе более спокойную работенку.
— Не могу. Привык уже. Деньги шальные. И не надо вставать ни свет ни заря. Хочешь — бумагу портишь, а не хочешь — водяру жрешь. Опять же поэтесска какая-нибудь подвернется начинающая… Дерешь ее во все щели и в рифму и белым стихом и ямбом и хореем…
— Заткнись, извращенец!
Надрывный механический рев разбивает тишину. От него начинают дрожать стекла в окнах домов, на лужах появляется рябь, с деревьев срывается пожухлая осенняя листва. Философ и Корабельников зажимают уши и непроизвольно бросаются в ближайшую подворотню, при этом Философ роняет чужой чемодан. В подворотне они садятся на корточки, стараясь опустить головы как можно ниже, спрятать их между колен. Несколько мгновений рев сотрясает все вокруг, но затем стихает. Оглушенные, Философ и Корабельников выпрямляются, но не сразу решаются убрать ладони от ушей. Философ приходит в себя первым. Дрожащими пальцами он достает из кармана сигареты, закуривает сам и предлагает баснописцу. Тот отрицательно мотает головой.
— Мать вашу за ногу! — почти рыдая, произносит Корабельников. — Чем это они, Граф?!
— «Сиреной ПВО, не слышишь что ли!..» — перебил я рассказчика. — А тот в ответ: «Какая еще сирена! Разве такие бывают?..»
— Тоже во сне увидел? — уточнил лжеписатель.
— Да, только вместо этого твоего Корабельникова был ты…
— Забавно, но слушай дальше… Хрен их знает, что тут у них бывает… — отвечает Философ. — Хватит ныть, борзописец, пошли лучше мой чемодан поищем.
Они выходят из подворотни и начинают бродить по темной улице, почти наощупь. Неожиданно на пустынной улице появляется первый автомобиль. Его фары ослепляют Философа и поэта, те едва успевают отскочить. За первым автомобилем следует еще несколько. Обгоняя друг друга, опасно подрезая при обгоне, машины несутся, не разбирая дороги. Все это дорогие авто. Одно вдруг притормаживает, отворяется дверца и из нее показывается бледная физиономия Люсьены…
— И она потребовала, чтобы ты поехал с ней и с городским начальством, — подхватил я. — А ты уперся и ни в какую!
— Да, так и было… — кивнул Граф. — Тогда опускаю этот эпизод.
— А дальше были мертвецы? — спросил я. — Или это уже чисто мои кошмары?
— Нет, мертвецов не было… — покачал головой Третьяковский. — Вернее — были, но… Короче, то, что было — оказалось немногим лучше… За машинами начальства покатили легковушки, грузовики, автобусы, мотоциклы и велосипеды с горожанами попроще.