"Фантастика 2025-61". Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Почему он не может перестать слушать его? Почему слышит и понимает каждое слово?! Почему, чёрт подери, проникается им?!
— Через нас вселенная познаёт сама себя, — оболочка Корстнева-младшего стала почти прозрачной. — Мы умираем и возвращаемся с толикой информации о ней обратно, почти как в сервер, чтобы вскоре возродиться снова. И снова. Пока сервер не найдёт решения. Какого? Что сервер ищет? — Роман молчал. — Мы не знаем. Никто не знает. Но это точно в цивилизационном масштабе, иначе не было бы самого Процесса, этого насилия над целыми видами разумных существ. Суть решения ускользнула даже от Прозревших, и уж тем более —
Его больше не было. Лёшка растворился начисто, оставив после себя пустое место, как и не существовало его в их с Ольгой жизни. Но голос всё ещё звучал в голове застывшего изваянием Романа, и не различить никак — его ли это собственные мысли, или же нет.
— Последняя война не была противостоянием Альянса и Союза. И её нельзя было предотвратить. Так Ядро Земли попыталось уничтожить нас. Но оно не преуспело. Армантроп нанесла урон непоправимый, да только его было уже не достаточно, чтобы отрезать нас от путей сообщения с Ясной. Наших приготовлений это не остановило. Мы привели Слово в Храм, мы привели в Храм тебя, плод в чреве жив — упущенные Сопряжением катализаторы внесены! И Инкубатор запущен. Новая Ева найдёт решение Процесса. Только позволь ей родиться…
Роман скользил взглядом по исхудавшему лицу супруги, по каждой редкой морщинке, которые она ненавидела ненавистью молодой женщины, по закрытым глазам, что больше не посмотрят на него задорно и лукаво. Спускался по шее, груди, и остановился на животе.
Пистолет — никчёмная железка — упал под ноги. Роман приблизился, потянулся к родным, почти не изменившимся после «прыжка» чертам шершавой рукой, но побоялся, что даже таким прикосновением может убить.
Она дралась. Билась львицей, попавшей в сеть. Даже в таком состоянии Оля смогла дотянуться до него. Спасла жизнь ему, дав понять, что она здесь и не сдаётся. Тогда, в чаще, под гнётом сотненогой Карины, белый шум, отпугнувший тварь — это она.
— Как можно… — голос Романа просел, он вдруг задрал голову, проорался от бессилья в молоко над головой, сглотнул и посмотрел собственные руки. Они таяли. — Как можно создавать жизнь, жизнь же уничтожая? Вы просто использовали нас. И так же сейчас используете Дитя — насильно.
Дитя…
Роман опять посмотрел в молочное небо, но уже беззлобно. Будто откликнувшись, что-то сверкнуло в нём — голубовато, неявно. И он сделал шаг к чаше. Положил руку на оттиск. Тело почти не слушалось, пальцы отказывались цепляться за выступы, но он всё же полез на самый верх.
Тут. Вот на этом самом месте кружился страж. Тюремщик, как назвала его Рената. Роман помнил его перекошенное злобой морду. Страж боялся. Чуял, что влиять на Слово не сможет, пока жив он, Роман. И правильно чуял, гад, правильно…
Ну, какое оно, Дитя?..
Роман поднял лицо к небу.
Звёзды. Миллиарды голубых точек в сияющем облаке космической пыли. Они кружили, каждая непохожа на сестру, но с одной на всех чертой — явным несовершенством формы. Если это была сфера, то обязательно чуть вытянутая, если октаэдр, то со смещённой вбок гранью, если цилиндр, то изогнутый. Танец частичек то ускорялся, то замедлялся, это было похоже на живую шаль скворцов в закатном небе родного Барнаула. Дитя никак не могло собраться. Та самая ущербность, неправильность
И так до бесконечности.
Дитю было больно. Но даже через боль оно смотрело своими глазами-озёрами в ночное небо планеты-тюрьмы. Любовалось звёздами и воображало себя их сестрой. Звало их. Мечтало.
Но на зов откликнулись не те. Как кровожадные москиты, на Ясную бросились полчища различных мыслящих вредителей, преследующие цели, одна другой глобальней. У всех были планы на Дитя. Каждый хотел подчинить её своей воле, эксплуатировать — кто для себя, кто во благо галактики и выживания всего. И никто не спросил, чего же хочет само Дитя?..
Когда Роман опустил глаза, его ноги уже по колено погрузились в протоматерию. Он горел. Умирал, потому как не резонировал, но больно не было. Дитя смотрело сверху прямо на него и щадило его, убирая возможные страдания мыслящего москита, который не обидел её ни разу.
Он — единственный, кто сможет повлиять на Слово. Сказать, что нужно сделать: убить ли, прекратив страдания этого грандиозного существа, или же нет. Первое прельщало простотой. Нет последствий. Нет боли. Ничего нет. Но…
Ольга бы так не поступила. Они мечтали родить дочь. Жизнь подарить, а не отнять.
И Роман взмолился. Впервые, по-настоящему, сквозь поток неостановимых слёз он трепетал в истовой молитве. Он просил Дитя только об одном: в последний раз услышать голос. Её голос, за которым он шёл убивать и умирать.
Гудение снизу оборвалось. И в тот же миг в тающие руки легли тонкие ладони. Роман поднял взгляд медленно, с усилием — даже такое простое движение уже давалось ему нелегко.
Оля опустилась рядом с ним на колени — чистая, незапятнанная. Прямо в протоматерию, заживо сжигающую её супруга. Роман смотрел на неё жадно, вбирал каждый миг с ней. Чувствовал, ощущал пульсацию жизни внутри неё. Она была беременна. И она родит. Да. У них будет дочь.
Дитя будет жить.
Роман повалился Ольге на колени. Он дрожал всем телом, кожа его плавилась и стекала, а жидкий огонь Ясной брался за мышцы. Роман ждал. И она запела.
Это была дивная колыбельная, которую он никогда не слышал. Даже язык был незнаком, звуки чудились выкрученными, слова почти не отделялись друг от друга и лились неторопливым потоком. От колыбельной становилось тепло. И небо, молочное небо, от которого так не хотелось отрывать взгляда, теперь останавливалось. Мельтешение стаи голубых «скворцов» уступало месту плавному центростремительному движению.
Дитя наконец собиралось.
Что-то не то! Не то! Так больно при перерождении ещё не было никогда!
Иконников верещал, остывая у самой кромки голубого озера, из которого выходил обновлённым на протяжении стольких лет. Казалось, вся боль Дитя по неведомой причине обрушилась на него. Если так будет каждый раз, он не выдержит! Нет! Это не выдержать никому!
Вокруг — не его пещера. Нет столов, нет шатра с негниющим трупом Джессики, которой он пользовался, как безвольной игрушкой. Есть столбы: прямой чёрный антрацит в неподвижное сизое небо тумана. И кубы без дверей и окон, поросшие приставучим ломким кустарником. Мир, из которого нет выхода. Никогда не было. Тюрьма.