Фантастика и фэнтези польских авторов. Часть 2
Шрифт:
Парень начал перебирать в голове всю ситуацию. А скольких он видел?
– Герр фельдфебель, докладываю, что никого не видел. Этот лоп вытащил пушку, вот я и выстрелил.
Пожилой унтер-офицер подумал еще немного, после чего решился. С приготовленным оружием, он слегка пихнул дверь, та приоткрылась. Сквозь щель Шлиебекс видел лежащего в снегу туземца.
– Шевелится, сукин кот... Хреново... выходим.
Он поднялся и вышел, уверенный в том, что возможные сообщники охотника уже дали бы каким-то образом знать о своем существовании. Никого не было, только подстреленный лапландец на снегу. Он лежал на животе, на вышитом красными нитками кафтане кровавое пятно было едва заметно. Пуля из винтовки Фрицека угодила ему в позвоночник, между лопатками. Он жил и до сих пор надеялся – пытаясь сбежать. Руками он беспомощно сгребал снег, как будто желал зацепить за что-нибудь онемевшую ладонь, вонзить во что-нибудь пальцы словно когти – а потом бы уже крепкие, словно ремень, мышцы оттащили бы худое тело, отодвинувшись подальше от того, кто выстрелил хозяину тела в спину. Унтер-офицер осторожно приблизился к лежащему, держа его на прицеле, пинком
– Странный какой-то этот охотник, - заявил Шлиебекс, с интересом приглядываясь к раненному. Ответа он не дождался, наморщил брови и повернулся к парню – тот, открыв рот, всматривался в стволы охотничьего ружья. Пусто, патронов в них не было.
– Ружье не было заряженым. Он хотел показать, что желает купить патронов. Вот зачем он вытащил двухстволку, - выдавил из себя Фрицек, после чего по его щекам потекли слезы.
Фельдфебелю вспомнилась болотистая воронка в Бельгии, на дне которой он лежал, свернувшись в клубок и охватив руками голову в pickelhaub'е[84]. Он не укрывался там от артиллерийского обстрела, который закончился четвертью часа ранее. Он хотел защитить себя от того, что случилось мгновение назад. Рядом лежал француз, в его жирном горле торчал штык. Шлема у француза не было,и вооще – это был полноватый, лысый и плохо побритый мужик. Голову его окружало сало, стиснутое воротником, на шее оно образовывало четыре покрытые седой щетиной складки. Француз выглядел словно отец стрелка Шлиебекса, и был он первым человека, которого стрелок Шлиебекс убил собственноручно. Неприятель заскочил в воронку, укрываясь перед артиллерийским огнем, и не заметил молодого немца. Было уже темно, и мундир стрелка Шлиебекса был покрыт толстым слоем рыжей глины. Так что, когда француз прижался к стенке воронки, стрелок Шлиебекс вытащил из ножен штык и вонзил его в горло врага, исполняя свой солдатский долг.
Потому-то он знал, что не может помочь парню вынести бремени его поступка. Страдание плотно укрыто внутри, снаружи к нему невозможно прикоснуться. Мы не видим и не чувствуем страданий других людей, мы видим лишь внешние признаки боли. Пытаясь помочь, мы походим на врача, который лечил бы чахотку, предлагая сладкий сироп от кашля.
Лапландец застонал. Фриц неожиданно пришел в себя и бросился к раненому. Он начал расшнуровывать ему кафтан, как будто это могло помочь позвоночнику, разбитому пулей. Внезапно старый охотник обеими руками схватил парнишку за мундирную куртку. Тонкие пальцы с огрубевшими суставами постепенно стиснулись на серой ткани, словно когти, рукава его верхней одежды сползли, открывая запястья – на обеих был вытатуирован сложный орнамент, будто браслет, охватывающий старческую, обвисшую кожу. Шлиебекс стоял рядом, с пальцем на спусковом крючке, но никак не реагировал. Молодой солдат не желал вырываться силой, а старец своими удивительно сильными руками притянул мальчишку к себе. Он интенсивно всматривался в глаза Фрицека, приоткрыл рот, обнажая беззубые десны. А потом запел. Юный силезец никогда еще не слышал подобного пения. Из горла лапландца исходил низкий, вибрирующий, модулированный звук, какой-то пугающий и первобытный. Охотник отпустил мундир парня, но тот все так же стоял, наклонившись, словно невидимые руки продолжали притягивать его. Лопарь поднял правую ладонь – сложив пальцы так, как Христос на иконах складывает свои, показывая раны от гвоздей: указательный и средний выпрямлены, остальные же поджатые, но не закрывающие средины ладони. Охотник быстрым движением коснулся лба, губ и груди парня, одновременно прерывая свое пение. Он произнес четыре коротких слова, те зазвучали певуче и экзотически. После короткого молчания Шлиебекс решил, что пора эти чары прервать.
– Фрицек, парень, надо затащить его в дом, - сказал он.
Парень молчал, потому Шлиебекс подошел, хорошенько тряхнул его за плечо.
– Фриц! Надо забрать его домой! А те то он здесь замерзнет!
– Он мертв, - глухо ответил юноша.
Тремя часами спустя до смерти измученные Шлиебекс и Фриц сидели в доме за столом, грея руки жестяными кружками с горячим кофе, в то время как тело лапландца быстро замерзало в неглубокой могиле. Солдаты, пользуясь ломами и лопатами, смогли вырыть в земле могилу глубиной, не превышающей и метра. Рядом с телом они положили охотничье ружье и все его снаряжение, после чего прикрыли все четырьмя валунами. На санях они не нашли ни шкур, ни мяса, только лишь кожаные мешочки с зельями, трещотку и несколько покрытых знаками шейных позвонков оленя. Когда они заканчивали, небо разъяснилось, как за полчаса перед рассветом, так что вместо темноты воцарилась серость. Вот только солнце из-за горизонта не поднимется совсем.
Унтер-офицер чувствовал, что слова пояснения и утешения – это единственное орудие, которым он может помочь парню. Начал он, как только взялись копать. Говорил он как человек, ценящий слова, потому что не произносит их слишком много. Он не заливал парня потоками эрудиции, не блистал красноречием, не упивался звуками собственного голоса. Шлиебекс делал длинные паузы между словами и еще более длинные – между предложениями, словно бы составлял всякую фразу в голове до того, как ее высказать. Сначала он говорил о причинах, затем о том, что, нажимая на спусковой крючок, солдат защищал своего командира, о том, что на войне нельзя предполагать, что у потенциального неприятеля оружие не заряжено, затем – о случае, потом – об ответственности. Фрицек слушал, не перебивая. Он был умным парнем и прекрасно понимал все аргументы своего командира, вот только никак не мог с ними согласиться. Он до сих пор слышал непонятные последние слова туземца. Вот если бы он мог ему все объяснить! Попросить прощения! Изложить, что
Только, вне всякого сомнения, слова командира помогли. Фриц чувствовал себя паршиво, но физический труд вырвал его из оцепенения, в которое привели его гипнотизирующие слова и сверлящие, черные глазки лапландца. Шлиебекс специально заставил его заняться предпраздничными хлопотами, чтобы не оставить слишком много времени на размышления. И как только они согрелись кофе, приказал Фрицеку заново выскрести деревянный пол, не пропуская ни малейшего уголка, проветрить постель, вычистить печку, посыпать золой ступени и дорожку к метеооборудованию, нарубить новых дров, покрасивее – смеясь про себя, он приказал выбирать ровные поленья, исключительно березовые, чтобы "по крайней мере, в праздник, все выглядело, как надлежит".
Когда парень закончил, во дворе снова царила темнота. Нужно было вновь запустить агрегат, снять метеорологические показания и по радио передать их в центр. Фрицек накинул тулуп и вышел во двор, держа в руке бумажку и карандаш. Дизель не хотел запускаться – парень глянул на термометр: двадцать восемь градусов ниже нуля. Что поделаешь. Он натаскал сосновых щепок, отвалил снег из-под устройства, смял старый номер "Фёлькишер Беобахтер" и развел небольшой костер под двигателем. На эти четверть часа он с охотой спрятался бы в дом, но знал, что Шлиебекс взбесился бы, увидав, что рядовой оставил огонь под агрегатом. Пришлось ждать, подпрыгивая и размахивая руками, чтобы хоть немного согреться. Наконец он коснулся ладонью двигателя – тот был уже теплый. Тот запустился сразу же, выплюнул дымовое облако, но потом работал мерно. Электрическая лампа над станцией какое-то время еле светилась, но когда Фриц увеличил обороты двигателя, ярко разгорелась. Парень записал данные – температура, давление, влажность; измерил толщину снежного покрова, хотя снег давно уже и не падал, после чего вернулся в избушку. Он подал листок Шлиеебексу. Унтер-офицер, как обычно покрутив носом над тем, что молодой пишет как курица лапой, замечательным готическим шрифтом перенес данные в книгу, после чего запустил радио, современный, четырехламповый передатчик "Телефункен". Он передал сообщение, обменялся парочкой праздничных вежливых фраз и выключил аппарат. Фрицек тяжело поднялся – в его обязанности входило выключение генератора после окончания передачи, но унтер-офицер удержал его.
– Оставь, пускай работает. Сегодня же Сочельник, послушаем передачу по "Дойче Велле".
Фрицек вновь сел за стол. Чувствовал он себя не самым лучшим образом. В висках пульсировала кровь, в глаза будто кто-то насыпал песку. Шлиебекс заметил, что парень весь горит. Приложил ему ладонь ко лбу.
– Прекрасно, только горячки не хватало. Заползай в койку. Этот Сочельник, бедняга, проведешь в постели.
Фриц послушно сбросил мундир и лег в кровать. Он пытался заснуть – но как только закрывал глаза, видел лицо умирающего лопаря. Так что он только лежал, отогреваясь под периной. Саксонец тем временем заварил чай, подумал секунду и, вынув из шкафчика бутылку, влил в обе кружки по рюмке шнапса. Он подал парню горячий чай, глянул на часы – восемнадцать ноль-ноль, пора. У них был отличный приемник, "Сименс", с зеленым глазком индикатора, в элегантном корпусе из орехового дерева.. Шлиебекс повернул рукоятку и, осторожно покручивая ее влево и вправо, из шумов и тресков выловил знакомый голос диктора "Немецкой Волны". Радиопередача в Сочельник была, видимо, наиболее трогательной из всех передач года. Шлиебекс никогда бы в этом не признался, но никакая из речей F"uhrera не вызвала в нем такого наплыва патриотизма и любви к Германии, как общее пение "Тихой Ночи", вместе, изо всех мест, где только ни находились немецкие солдаты. Тогда он размышлял о собственных Kameraden, сражающихся на всех фронтах этой войны, от скованных льдами российских пустошей, через пески африканских пустынь, тихие глубины Атлантики, небо над Англией, вплоть до их забытой всем миром избушки на краю Норвегии. Что касается молодого силезца, унтер вообще сомневался, чувствует ли себя парень немцем. На силезском Wasserpolnisch[85] он наверняка разговаривает намного лучше, чем по-немецки. И еще он был уверен в том, что проблемы национальной тождественности Фрицеку вообще по барабану. Он глянул на парня, который, тем временем, погружался в апатию, не засыпая, уставился в потолок.
Началась радиопередача. Вначале диктор провел короткую беседу про историю немецких праздничных обычаев. После этого – стандартное сообщение о ситуации на всех фронтах. Ja, ja, nat"urlich, подумалось Шлиебексу. В прошлом году по радио объявляли победу Германии, в этом – убеждают нас в том, что мы не имеем права победу отдать, через год будет, что мы просто обязаны победить, через два – что не имеем права понести поражения, а через три... Эх, один Господь знает. Наконец диктор объявил, что начинается традиционное, ежегодное исполнение "Stille Nacht" солдатами всех фронтов. "Первый куплет споют солдаты наших оккупационных войск в Париже. Париж, вы меня слышите?" В динамике раздались трески, затем внезапно утихли и прозвучал мягкий голос с явным берлинским акцентом. "Люди, тихо, мы в эфире". На фоне: едва слышимый смех, звуки передвигаемых столовых приборов, чокание рюмками. И наконец динамик заполнил первый куплет праздничного песнопения, исполняемый веселыми, фальшивящими голосами...
Stille Nacht! Heilige Nacht!
Alles schl"aft; einsam wacht
Nur das traute hoch heilige Paar.
Holder Knab' im lockigten Haar,
Schlafe in himmlischer Ruh!
Внезапно Фрицек выгнулся дугой, словно через него пропустили высокое напряжение, и страшно захрипел. Шлиебекс подскочил к парню, но, еще перед тем, как смог положить ему ладонь на лоб, молодой силезец провалился в беспамятство.