Фараон Эхнатон (без иллюстраций)
Шрифт:
– Думаю, что да.
– Учти: до поры до времени. Они замкнутся, уйдут в себя, прикусят языки. Но только на время. Их час пробьет!
Звезды описывают неведомый путь, точно нарисованные на огромном блюде. Они прочно привязаны друг к другу. Их союз нерасторжим. И это медленное вращение небесного свода привлекает внимание обоих собеседников.
– Ты видишь – звезды! Они на небе горят вечно. Их свет будет виден вечно. Представь себе, что так же вечен был бы царский двор со всеми царедворцами…
– Даже не заикайся об этом.!
– Верно говоришь, верно. Стало быть, двор не вечен. И фараонова жизнь имеет начало и конец.
– Имеет, имеет, к нашей радости!
– А раз это так, то не надо пренебрегать ни одной перестановкой в созвездии дворцовом. Кийа и Нафтита – пусть при этом же фараоне – не одно и то же! Непременно, непременно что-то изменится. Пусть незначительное, едва заметное, но изменится! И вот тогда решай, как быть. Сейчас Нафтита усердная помощница фараона в делах государственных. А какой будет Кийа?
– А что же делать мне? Сидеть сложа руки?
– Нет, нет, нет!
– Действовать?
– Да, да, да!
– Но прежде надо удостовериться…
– Наше счастье в том, что люди – миллионы людей – равнодушны к тому, что делается во дворце.
– Нет, они не равнодушны. Их просто никто ни о чем не спрашивает. Люди как скоты: работают, пьют, едят, спят, размножаются, умирают. Дворец для них недосягаем, а власть фараонова слишком сильна.
– И все-таки люди есть люди. Их слово есть слово. Даже тайные проклятья их страшны.
– Это так! Это так!
– Подумать надо…
– Обязательно!
– Посоветоваться…
– С кем?
– С Шери, например…
– А где он?
– Или с Ка-Нефер…
– Поговорим о Ка-Нефер!
Она там. За стеной. Со своим молодым и сильным мужем. Они, кажется, о чем-то все еще шепчутся. А может, целуются? Вот скрипит половица под их циновкой. Раздается легкий вздох. И кашель. Мужской кашель… Она говорит. Она что-то говорит. А он молчит. Только половица поскрипывает…
– Наверно, все-таки я дал маху…
– Это сегодня, что ли?
– Да, сегодня.
– Когда она протягивала свои ноги к твоим чреслам?
– Да.
– Ноги, которые пахли ароматичными маслами?
– Да.
– Которые ты отверг?
– Ты имеешь в виду ноги?
– Да, их…
Нефтеруфы молчат: и один и другой. Оба глядят друг на друга прямо в зрачки. И в глазах отражается все небо.
– Наверное, мне следует уйти отсюда. Нельзя, чтобы к важному делу примешивалась любовь.
– Взвесь все это.
– Она, возможно, добьется своего…
– Взвесь и это…
– А иначе сочтет меня за высохший камыш.
– Возможно.
– Но куда я уйду?
– Некуда тебе уходить…
– Может, поискать Шери?
– Лучше наберись терпения!
Какая-то странная, нескончаемая ночь. Как там, в горах. Мучительная ночь.
А день? Разве он будет лучше?
Ночь,
– Послушай, Пенту, ты, кажется, клюешь носом?
– Нет, я вовсе, не сплю. И спать не хочется. Я думаю.
– О чем же?
– Над твоими словами, твое величество.
– А-а… У меня не проходит эта боль в затылке.
– Выпей настоя, твое величество.
– Он – горький.
– Он – полезный. Его делают племена, которые очень далеко отсюда.
– Где же они?
– За землями хеттов, твое величество.
– Разве и там есть земли?
– Есть! Но дальше – холод и море.
– Так ты говоришь, Пенту, что этот настой помогает?
– Очень, твое величество.
– И его придумали далекие племена?
– Да, далекие и дикие.
– Как же дикие могут придумать такое лекарство, до которого не додумался сам ты, Пенту?
Его величество пьет горький настой из далеких трав и морщится. Хватается за грудь, точно его тошнит. И падает навзничь. На мягкие подушки. И простирает руки, точно молясь богу. Фараон любит, чтобы в его покоях ночью было светло, как днем. Поэтому и горят светильники. В каждом углу. В них налит рыбий жир, чистый, как янтарь, и фитиль плавает в нем льняной, приготовленный особым способом. Поэтому светильники почти не чадят, щедро одаривая стены и потолок ярким светом.
– Я все равно не усну, Пенту.
– Я тоже.
– Это из-за меня?
– Нет, из-за старости. Теперь я могу не спать. Но в двадцать лет меня трудно было растолкать даже троим.
– Так хотелось спать?
– Да, очень хотелось. Нельзя было разомкнуть век. Они слипались. Это случалось в двадцать лет. И в тридцать. А теперь я могу не спать.
– Ты просто добр, Пенту.
– Нет, твое величество. Мне хорошо с тобою.
Фараон приподнимается на локтях. Его грузный подбородок – такой немножко лошадиный – судорожно трясется. Это от боли в затылке.
– В таком случае, Пенту, я хочу задать тебе вопрос.
– Я слушаю, твое величество.
Фараон щурит глаза. Его острое, как нож, лицо готово рассечь собеседника:
– Отвечай мне прямо, без обиняков.
– Как всегда.
Фараон придвигается к Пенту все ближе, все ближе.
– Скажи мне, что ты думаешь о Кийе?
– О ней?
– Да!
– Я грущу, твое величество.
– О чем же?
Нет фараон нынче не в себе. Это же видно. Он очень раздражен. Как во все последние дни. Пенту думает: «Его надо щадить… Он строг. Но более всего он строг к себе. Сделать соправительницей Кийю – значит не пожалеть ни себя, ни царства своего. Когда достигнута гармония и весы государства – в равновесии, неразумно нарушать его без особой нужды. Но если вечная любовь к ее величеству угасла, то что же делать? Лгать себе, ей и всему государству? Делать вид, что ничего не случилось? Тогда одна эта ложь убьет правду вообще, которая еще пригодится».