Фараон Эхнатон
Шрифт:
— Взвесь и это…
— А иначе сочтет меня за высохший камыш.
— Возможно.
— Но куда я уйду?
— Некуда тебе уходить…
— Может, поискать Шери?
— Лучше наберись терпения!
Какая-то странная, нескончаемая ночь. Как там, в горах. Мучительная ночь.
А день? Разве он будет лучше?
Ночь, ночь, ночь…
— Послушай, Пенту, ты, кажется, клюешь носом?
— Нет, я вовсе, не сплю. И спать не хочется. Я думаю.
— О чем же?
— Над твоими словами,
— А-а… У меня не проходит эта боль в затылке.
— Выпей настоя, твое величество.
— Он — горький.
— Он — полезный. Его делают племена, которые очень далеко отсюда.
— Где же они?
— За землями хеттов, твое величество.
— Разве и там есть земли?
— Есть! Но дальше — холод и море.
— Так ты говоришь, Пенту, что этот настой помогает?
— Очень, твое величество.
— И его придумали далекие племена?
— Да, далекие и дикие.
— Как же дикие могут придумать такое лекарство, до которого не додумался сам ты, Пенту?
Его величество пьет горький настой из далеких трав и морщится. Хватается за грудь, точно его тошнит. И падает навзничь. На мягкие подушки. И простирает руки, точно молясь богу. Фараон любит, чтобы в его покоях ночью было светло, как днем. Поэтому и горят светильники. В каждом углу. В них налит рыбий жир, чистый, как янтарь, и фитиль плавает в нем льняной, приготовленный особым способом. Поэтому светильники почти не чадят, щедро одаривая стены и потолок ярким светом.
— Я все равно не усну, Пенту.
— Я тоже.
— Это из-за меня?
— Нет, из-за старости. Теперь я могу не спать. Но в двадцать лет меня трудно было растолкать даже троим.
— Так хотелось спать?
— Да, очень хотелось. Нельзя было разомкнуть век. Они слипались. Это случалось в двадцать лет. И в тридцать. А теперь я могу не спать.
— Ты просто добр, Пенту.
— Нет, твое величество. Мне хорошо с тобою.
Фараон приподнимается на локтях. Его грузный подбородок — такой немножко лошадиный — судорожно трясется. Это от боли в затылке.
— В таком случае, Пенту, я хочу задать тебе вопрос.
— Я слушаю, твое величество.
Фараон щурит глаза. Его острое, как нож, лицо готово рассечь собеседника:
— Отвечай мне прямо, без обиняков.
— Как всегда.
Фараон придвигается к Пенту все ближе, все ближе.
— Скажи мне, что ты думаешь о Кийе?
— О ней?
— Да!
— Я грущу, твое величество.
— О чем же?
Нет фараон нынче не в себе. Это же видно. Он очень раздражен. Как во все последние дни. Пенту думает: «Его надо щадить… Он строг. Но более всего он строг к себе. Сделать соправительницей Кийю — значит не пожалеть ни себя, ни царства своего. Когда достигнута гармония и весы государства — в равновесии, неразумно нарушать его без особой нужды. Но если вечная любовь к ее величеству угасла, то что же делать? Лгать себе, ей и всему государству? Делать вид, что ничего не случилось? Тогда одна эта ложь убьет правду вообще, которая еще пригодится».
Пенту взывает к
— Я это слышал уже.
Пенту пропускает эти слова мимо ушей. Такое прощается только и только ему. Все прочие за подобные вещи жестоко расплачиваются.
— Мудрость, твое величество, составляла — причем почти всегда — основу нашего государства, со времен его величества Нармера…
— Как ты медленно и длинно говоришь.
— Стало быть, мудрость не должна покидать тебя. Ни на одно мгновение. Разве так необходимо к одним неприятностям добавлять новые?
— Что ты имеешь в виду?
— Положение на наших границах хотя бы. Хетты говорят: «В одном котле можно сварить одну похлебку, а не две сразу».
— А что, если вылить эту похлебку?
— Куда вылить? — опешил Пенту.
— Хотя бы тебе на голову!
Старик прикрыл глаза. Покорно сложил руки на груди. Фараон перевернулся на живот. Взял обеими руками голову и крепко стиснул ее.
— Теперь болит чуть-чуть, — сказал он.
— Твое величество, хочешь — сердись, хочешь — не сердись, но я выскажу нечто. Я призываю а свидетели эти звезды: говорю правду для твоего же блага!
Фараон проворчал:
— Мое благо — это благо Кеми.
— Верно сказано! Хорошо сказано! — Пенту потирал от удовольствия руки (ужасная привычка, перенятая у азиатов).
— Перестан шуршать ладонями! — Фараон не глядит на Пенту. Сердито хмурит брови.
— Твое величество, я перестал шуршать.
— А теперь — продолжай.
— Я сказал, что говорю правду для твоего же блага. Разве нельзя иметь наложницу, не отстраняя от еебя ее величество?
— Кийа не наложница!
— Можно и любить ее большой любовью. Разве во дворце нет для этого места?
— Любить тайком?
— Почему — тайком? Почему выбирать такие выражения? Любить скромнее. Не выносить свою любовь на всеобщее обозрение.
— Это же оскорбительно!
— Для кого?
— Для Кийи! Любви не надо стыдиться! Это мое правило!
Пенту снова за свое:
— Разве не было у тебя наложниц?
— Но я их не любил.
— И теперь не будешь любить…
— Кого?
— Одну из двух.
Фараон потер лоб. Приложил прохладную чашу к бритому затылку. Холодная глина — точно мед на сердце. Голова почти прошла. Чуть-чуть ноет затылок. Чуть-чуть… Это очень странно: прохлада на затылке, а сердцу приятно…
— Ничего странного, — поясняет Пенту, — все внутренности человеческие соединены меж собою подобно каналам на нашей земле. Вода течет из Хапи в каналы. Во время разлива. Из одного канала можно попасть в другой. Сердце и голова образуют нечто единое. Поэтому не надо возбуждать ни мозга, ни сердца. Ибо возбуждается все вместе. Почти одновременно. Холодок на затылке целебен для сердца. И наоборот.